Положение, по словам медика, стало очень серьёзным.

В 11 часов утра поезд пришёл в Царское Село, и с большими предосторожностями цесаревича перевезли во дворец-госпиталь.

Глядя на бледное лицо сына, Александра Фёдоровна подумала, что мальчик умирает.

– Где Вырубова? – увидела фрейлину. – Поезжай в Питер за старцем и вези его сюда. Я не верю, что доктора спасут моего сына.

Распутина нашли и быстро доставили во дворец. Подойдя к постели больного он долго всматривался в восковое, страдальчески морщившееся лицо, и чего-то шептал, крестя цесаревича. И тому неожиданно стало легче. На щеках появился румянец, исчезла гримаса страдания и боли, а через некоторое время он уснул, спокойно уже дыша носом. Кровотечение прекратилось.

– Серьёзного ничего нет, – буркнул старец императрице, и шатаясь от навалившейся усталости, вышел из комнаты, не заметив, с какой благодарностью глядит ему в спину Александра Фёдоровна.

«Но разве я отдам молитвенника на растерзание врагам?» – в который уже раз подумала она:

– Аня, угости Ефима Григорьевича чаем, а я пока посижу возле сына, – велела Вырубовой.

Глянув на умиротворённую супругу, Николай понял, в чём сила Распутина – в его жене. Она его защита и он за ней ни то, что за каменной стеной, а за гранитной скалой. Никому не даст в обиду, и пусть будет – что будет…

А газеты уже исходили ядом и желчью, в своей интерпретации подавая события и роль старца. Смакуя описывали, как императрица целовала мужику руку, а он крестил её, целуя в лоб.

«Биржевые ведомости» и вовсе расстарались, поместив статью «Книга Илиодора», где журналюга, с согласия редактора разумеется, дал аннотацию книги «Святой чёрт», так прозвал автор своего бывшего друга Распутина, и сделал соответствующие духу времени выводы.

Другие газеты мусолили тему «измены» княгини Васильчиковой, намекая, что заговор зреет в Царском Селе, в покоях императрицы. Что немцы прислали бывшую фрейлину, которая жила перед войной в своём имении в Австрии, дабы она уговорила Александру Фёдоровну повлиять на супруга и заключить с Германией сепаратный мир.

После публикаций либеральные круги и высшее общество подняли бурю негодования по этому поводу. Актёр Больших и Малых театров, а по-совместительству председатель Государственной Думы Родзянко вопил по гостиным, что Васильчикова хлопочет о сепаратном мире. Того же добивается «немецкая партия» при Дворе, возглавляемая русским мужиком, конокрадом Гришкой Распутиным, и что царица, практически, уговорила мужа замириться с Германией.

Николай, почувствовав настроение столицы, уехал от льющихся потоков грязи и клеветы на фронт, оставив на этот раз сына в Царском Селе.

«Верховный главнокомандующий совершенно пересилил в Николае монарха, – сидя в купе поезда размышлял Рубанов. – Император недооценивает ситуацию в тылу, и не желает вникать в неё. Ладно бы за его спиной стояли такие сильные личности как Столыпин, Плеве или Дурново, которые сумели бы скрутить зреющий заговор, но дурачок Хвостов на это неспособен… Николай в душе военный, а не царь. И ему противны интриги, от которых сломя голову бежит на фронт, к армии».

В середине декабря император прибыл на станцию Чёрный Остров Подольской губернии, приняв на платформе доклад генерал-адьютанта Иванова.

– Ну и грязища здесь у вас и тепло. В Царском Селе, когда уезжал, морозы стояли, – пожал руку козырнувшему после короткого рапорта командующему Гвардейским отрядом генералу Безобразову. – Ну что, Владимир Михайлович, выполнили мой приказ? Собрали гвардию, повыдёргивав разрозненные части с фронтов? – и на утвердительное: «Так точно», ответил: – Сегодня проверим вверенные вам кавалерийский и два пехотных гвардейских корпуса. Здесь, как понимаю, сосредоточена конница, судя по почётному караулу Кавалергардского полка? – проехали на недалёкое поле, где выстроилась 1-я гвардейская кавалерийская дивизия.

– Странно видеть конницу в чёрных дублёных полушубках, а не шинелях, – улыбнулся государь, держа руку у околыша фуражки, и пропуская мимо себя полки дивизии. – Граф Фредерикс какой молодец, – похвалил сидящего на жеребце шефа 4-го эскадрона Конногвардейцев.

– Держится на коне великолепно, ваше величество, – поддержал императора Безобразов, думая про себя, как бы дедушка не навернулся с лошади и не сломал себе шею.

После смотра командирам частей был предложен чай в вагоне-ресто-

ране, и царский поезд двинулся к Подволочиску, где державного главнокомандующего встретил на платформе почётный караул лейб-гвардии Преображенского полка.

В нескольких верстах от станции, стоя под мелким дождём, выстроились в ожидании государя 1-я и 2-я гвардейские дивизии.

– Препоганнейшее жидовское местечко, – дымил сигарой Гороховодатсковский, хмуро глядя то на затянутое тучами небо, то в сторону раскисшей дороги, ведущей от станции.

– На мой взгляд, полковники должны относиться к жизни и армейским тяготам философски, несмотря даже на отсутствие матрёшек с неваляшками. Это несчастным капитанам можно ворчать сколь душе угодно, – выдул из янтарного мундштука окурок папиросы Аким. – Похоже, едут.

– Равняйсь, ребята, – заорал Гороховодатсковский, подбежав к своему батальону. – Смирно! – вытянулся во фрунт перед строем.

Подкатив на автомобиле к построенным войскам, император поздоровался с гвардейцами, и, выслушав дружный ответ, стал объезжать полки, выходя иногда из мотора для разговора со знакомыми офицерами.

Заметив стоящего перед своим батальоном капитана Рубанова, выбрался из авто и выслушав короткий рапорт, с улыбкой протянул офицеру руку. Обернувшись, велел флигель-адьютанту пригласить Рубанова-старшего.

– Максим Акимович, непорядок, – обескуражил подошедшего отставника. – Ваш сын во второй войне кровь проливает – и всё капитан.

– Ну-у… – развёл в стороны руки несколько растерявшийся Рубанов-старший.

– Следует исправить недоразумение, – хлопнул по плечу офицера царь. – Жалую вас полковником за отличие по службе, господин капитан, – не эстетично фыркнул и сурово сжал губы, заметив, как сначала глаза офицера заморгали в смятении, а затем загорелись восторгом: «Приятно дарить людям радость», – направился к автомобилю государь.

Начинало смеркаться.

Стали служить молебен. Торжественно звучали голоса певчих, коих освещали снопы света от фар автомобилей. После слов «Многая, многая лета», наступила тишина. Слышалось лишь шуршание дождя.

Автомобили тронулись, а государь, поднявшись, помахал воинам рукой, и тут поле огласилось оглушительным криком «Ура!»

К высочайшему ужину государь пригласил в вагон-ресторан командиров батальонов, полков и дивизий.

Полковник Рубанов сидел за столом рядом с довольным не менее него отцом и не пропускал тосты за гвардию в целом, и отдельно за каждый полк.

Гофмаршальская часть расстаралась, и столы ломились от закуски и запрещённого Указом алкоголя.

Новый год император встречал ни в Царском Селе, а в Ставке, 31-го декабря обратившись к армии и флоту: «Минул 1915 год, полный самоотверженных подвигов моих славных войск. В тяжёлой борьбе с врагом, словно щит Родины, вы остановили вражеское нашествие.

В преддверии 1916-го года Я шлю вам мои поздравления. Сердцем и мыслями Я с вами в боях и окопах. Помните, что без решительной победы над врагом Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни и права на пользование своим трудом, на развитие своих богатств. Проникнитесь поэтому сознанием, что без победы не может быть и не будет мира.

Мы должны дать Родине Победу!»

Новогодье началось с метели.

К утру дорогу занесло и Николай с небольшой свитой, состоящей, в основном, из доминошников, по сугробам побрёли в церковь к заутрене.

– Метёт, Максим Акимович, – жизнерадостно воскликнул государь, обтирая платком лицо. – Поезда, говорят, еле ползут из-за снежных заносов. Придётся несколько дней провести в Могилёве.