– И что же ты им сообщил? – заинтересовался государь.

– Всю правду, – поменял ноги. – Что штаб теперь неузнаваем. Куда делись царившие нервозность и страх. И во время Свенцянского прорыва паники не наблюдалось. Все спокойно выполняли свои обязанности, уверовав, что раз государь здесь, то всё будет в порядке.

– Благодарю, Андрей, – загасил папиросу император. – На самом деле так, или немного утрируешь?

– Чистая правда, – поднявшись, перекрестился великий князь.

– Ну что ж. Пойдёшь мимо, передай министрам – скоро приму их, – подобрел Николай, со сдержанным смешком подумав, что ласковое слово и коту приятно, особенно если оно сказано представителем амбициозного, честолюбивого и самоуверенного клана Владимировичей.

Ещё с полчаса промурыжив высших чиновников государства Российского, прошёл в зал заседаний, с удовлетворением отметив, как энергично при его появлении подскочили сидевшие за длинным столом министры, уставившись на монарха робкими глазами побитых собак.

«Следует ещё немного страху на них нагнать», – решил государь и зычно, с фельдфебельскими перекатами в голосе рявкнул:

– Не понимаю, господа, как вы, зная, что моя воля к принятию командования непреклонна, тем не менее, позволили себе ЭТО письмо? – оглядел собравшихся. – Садитесь, – хозяйской походкой прошёл во главу стола и уселся на стул с высокой спинкой. – А Сазонов, как мне доложили, мало того, что кричит больше всех, так ещё в последнее время на заседания Совета министров перестал ходить. Вы что, сударь, забастовщик? – грозно вперился взглядом ему в переносицу.

– Никак нет, – задрожал голосом, быстро поднявшись на ноги, министр иностранных дел. – Просто у меня произошли словесные столкновения с Председателем.

– Ну да, – медленно и с кряхтением встал со стула Горемыкин. – Вы, Сергей Дмитриевич, изволили во всё горло пугать меня сценами ужаса на Петроградских улицах, которые произойдут, если Дума будет распущена. Дословно помню ваши слова: «Улицы будут залиты кровью, и Россия ввергнута в пропасть». – А я вам отвечал: «Дума будет распущена, и никакой крови не будет». – Так оно и вышло. Третьего сентября на собравшемся утром сеньорен-конвенте, – язвительно сморщил лицо Горемыкин, – Родзянко, войдя в роль трагика, завопил, что Думе следует объявить себя Учредительным собранием… Но остался в меньшинстве. И Госдума и Госсовет разошлись без гама и шума. И на улицах Питера тоже не было возмущений, митингов и демонстраций… Не говоря уже о мешках пролитой крови, – ехидно сжал губы, глянув на Сазонова. – Вели вы себя совершенно неприлично, милостивый государь.

– Садитесь господа. В ногах правды нет, – чуть подумав, государь дополнил: – в Сазоновских.

Но большинство министров, как понял из их полемики Николай, поддерживали министра иностранных дел, во всех смертных грехах обвиняя своего председателя. Царю надоело слушать их перепалку, и он властно произнёс:

– Хватит, господа. По моему мнению – договориться вы не сумеете. Дней через десять я приеду в Царское Село и этот вопрос разрублю, – потряс суровым тоном присутствующих обычно деликатный и вежливый монарх.

Прибыв, как и обещал, в последних числах сентября в столицу, первым делом отправил в отставку Самарина и Щербатова, а чуть позже – Кривошеина, пообещав в скором времени, если не образумятся, ту же плачевную участь и остальным.

– Наше дворянство совершенно сошло с ума, – делился своими впечатлениями с супругой Максим Акимович. – По поводу увольнения Самарина на императора ополчилась вся дворянская Москва. За министра внутренних дел князя Николая Борисовича Щербатова всколыхнулись харьковские и полтавские дворянские круги, намереваясь избрать его членом Государственного Совета от полтавского земства. Ранее они уже избирали в Госсовет камергеришку в двенадцатом году. Высшее сословие дошло до ручки, коли считает, что государь не вправе увольнять своих министров…

– Сударь, растолкуйте тёмной женщине, что означает выражение: «дойти до ручки», – дабы сбить с супруга кипение и накал страстей, задала некорректный, на его взгляд, вопрос Ирина Аркадьевна.

– Это сложнее, чем заячий ремиз, – нахмурился он. – Давным-давно, в достопамятные времена, калачи выпекали в форме замка с круглой дужкой. Народ, не удержавшись от вкусного запаха, ел их прямо на ходу, держа калач за эту дужку или ручку. Из соображений гигиены саму ручку не ели, кидая её бродячим псам. А про тех, кто не брезговал и, пардон, лопал её… ну-у, это московское и полтавское дворянство, – к радости супруги разгладил чело и улыбнулся ей, – про таких говорили: «дошёл до ручки». То есть опустился -дальше некуда…

«Ну вот и славненько», – ответно улыбнулась она, поддержав вдруг заинтересовавшую её тему:

– Да что там дошедшие до ручки москвичи… Любочка сообщила мне по секрету, – хихикнула Ирина Аркадьевна, – что у нас в Петрограде, после опубликованного в газетах Указа и выражений сожаления об их отставке, передние квартир опальных министров забиты посетителями, пришедшими со словами поддержки. Твой младший брат тоже нанёс визит бывшему министру внутренних дел, выразив ему своё сочувствие.

– Это же надо подумать, – иронично хмыкнул Максим Акимович. – Мой брат выражает сочувствие министру внутренних дел, коего я и в копейку не ставлю. Не иначе – конец света грядёт… А на должность князя поставили форменного дурака – Алексея Хвостова. Беспардонного, жирного, невменяемо-весёлого шута, который считает себя человеком без задерживающих центров, и, не стесняясь, говорит: «Мне ведь решительно всё равно – ехать ли с Гришкой Распутиным в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить…» Совсем обезлюдила русская земля на умных, ответственных чиновников. Не стало государственных мужей.

– Когда-нибудь и сбросит, – перекрестилась Ирина Аркадьевна. – Старец, кроме царицы, всем поперёк горла стал.

– Да туда ему и дорога, – тоже перекрестился Максим Акимович. – Припёрся недавно из Сибири в Питер.

– Сударь, мадам Камилла пришла бы в неподдельный ужас, услышав вас. Даже эсквайры Пахомыч с Власычем выражаются культурнее, нежели вы, милостивый государь.

– Да как же, матушка, я могу выражаться, – вскипел Максим Акимович, – когда в обществе открыто уже говорят о необходимости государственного переворота. Дошло до того, что в Яхт-клубе набил морду одному пожилому шпаку, действительному статскому советнику между прочим, который в голос орал, что необходимо назначение регента, коим он видит Николая Николаевича, ибо грядёт мартовское развитие событий, при которых в тысяча восемьсот первом году произошла смерть Павла Первого. До чего договорился, мерзавец. Жаль, генерала Троцкого в Яхт-клубе не было. А то бы всю их штафирскую компанию разогнали бы. Теперь жду вызова на дуэль. Правда, у рябчиков сие не принято. В суд может ходатайство подать.

В последний день сентября Рубанов-старший вновь получил приглашение выехать в Ставку, куда 1 октября император с небольшой свитой благополучно отбыл от столичных сплетен, великосветской кутерьмы, лжи и злобных инсинуаций.

Вечером уже были в Пскове, где на станции государь принял доклад генерала Рузского, и следом, стоя вместе с сыном, который упросил венценосного отца взять его в поездку, произвели на платформе смотр Псковскому кадетскому корпусу.

Кадеты, забывая дышать от счастья и изо всех сил держа равнение, бодро протопали церемониальным маршем перед государем с наследником, стоящим по стойке смирно в шинели солдатского образца, туго перетянутой кожаным ремнём, в полевого образца фуражке и начищенных сапогах.

«Красивый и ладный будет следующий император, – подумал, глядя на цесаревича через стекло вагонного окна Рубанов. – Но это мои сыновья, в генеральских уже чинах, станут служить ему, – потёр ладонью защемившее вдруг сердце. – Стар становлюсь такие вояжи делать, – уселся на мягкий диван. – В следующем году откажусь, сославшись на здоровье», – качнулся от несильного рывка тронувшегося поезда, услышав неуставные вопли счастливых кадетов и звуки «Боже Царя храни», когда вагон медленно проезжал мимо оркестра.