Вокруг заметно потемнело. Казалось, сама ночь сквозь деревянные решетки террасы протягивала к ним свои липкие, мокрые щупальца, и только мягкий свет лампы под зеленым абажуром останавливал этих зловещих посланцев тьмы от последнего рокового рывка.

Старик неловко поднялся с кресла и встал на пороге террасы, на границе освещенного пространства. Задумался тяжело, выдыхая сквозь ноздри дым в ночь.

– Дед, а ты сам арестовывал людей? – новый вопрос внука как будто толкнул его в спину своей неожиданной резкостью, заставил поперхнуться дымом и закашляться.

– Что, что ты сказал?

Аристарх Маркович явно растерялся и потерял нить рассуждений.

– Я спрашиваю, сколько людей ты лично арестовал и отправил на погибель в Сибирь? – и теперь Аристарх Маркович к своему немалому удивлению отчетливо расслышал в словах внука откровенно издевательские нотки.

Пораженный резко изменившимся тоном Никиты, он обернулся и тут же буквально наткнулся своим растерянным взглядом на неестественно горящий взгляд внука. Красивое лицо Никиты с угольями пылающих глаз было странно бледно.

А дальнейшие события повергли несчастного Аристарха Марковича уже действительно в шоковое состояние. Мальчик начал выдавать такие коленца, что Аристарх засомневался в сохранности собственного рассудка. Небрежным движением Никита швырнул на стол книжку, схватил пачку „Кэмела“, ловко выщелкнул оттуда сигарету, запалил её от зажигалки и задымил, жадно затягиваясь всей грудью. Потом вскочил со стула, который тут же опрокинулся от резкого движения и, облокотившись обеими руками на край стола, наклонился к Аристарху Марковичу и прокричал грубым, визгливым голосом:

– Я тебя спрашиваю, сволочь, сколько людей ты погубил лично? Сколько, сколько? Ты ответишь мне!

Старик в ужасе смотрел на искаженное бешенством и злобой и оттого ещё более прекрасное лицо внука, на его пылающие неземным огнем глаза, которые сверлили его насквозь, заглядывали в самые глубинные казематы души, и что-то смутное, страшное начало подниматься из дальних запасников памяти, что-то давно и тщательно забытое, надёжно затёртое прожитыми долгими годами…

И тут нависшая над ним фигура Никиты начала блекнуть и расползаться во все стороны, а затем всё вокруг внезапно озарила ослепительная вспышка света, и через мгновение окружающие предметы запылали оранжево-красным пламенем. Горела дача, горел сад, горели небо и земля, казалось, само пространство внутри и снаружи его тела было начинено немыслимым, испепеляющим жаром. И откуда-то из глубин полахающего пространства на него вдруг резко надвинулась нелепо размалёванная, ухмыляющаяся лицо клоуна с огромным толстогубым ртом. Этот рот причмокивал и как будто пытался что-то ему сказать. Затем клоунский рот растянулся до самых ушей в чудовищной гримасе, и раздался безумный хохот, от которого дьявольским шампанским вскипела старческая кровь. И тут еще одна багровая вспышка, во сто крат ярче первой, озарила окрестности дачи, и тут уж весь мир вздыбился вокруг в последнем неудержимом порыве и затем в мгновение рухнул вниз, в бездонную пропасть, схлопнувшись в микроскопически малую, исчезающую точку. И наступила полная темнота. Для бывшего чекиста, а ныне заслуженного военного пенсионера Аристарха Марковича Полянского прекрасный летний вечер на персональной даче в Подмосковье превратился в абсолютную, вечную ночь.

Слякотной ноябрьской ночью 37-го года по уставшим от праздничной суеты московским улицам неуловимой тенью скользил лихой чекистский «воронок». В его прокуренной тесной кабине сидели четверо серьёзных мужчин. Трое из них были в одинаковых темно-серых плащах и шляпах, надвинутых на глаза, водитель, человек с плоским и сморщенным лицом, – в кургузой телогрейке и фуражке с длинным, загнутым к низу козырьком.

– К кому сегодня? – подавляя зевоту, спросил с заднего сиденья грузный мужчина лет пятидесяти, обращаясь к пассажиру довольно мрачного вида, сидящему впереди, рядом с водителем. Тот, не торопясь, выпустил одно за другим три аккуратных кольца вонючего дыма и сквозь зубы процедил:

– Сегодня лафа – берём спекулянта, но нужно поискать и найти что-нибудь. Вы меня понимаете.

На заднем сиденье также находился паренек лет двадцати, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, но изо всей силы старался не подавать вида, отчего его замешательство становилось еще заметней.

– Чего егозишь, Аристарх? Не ссы, больно не будет. Молчи и делай, что скажу. И вся любовь, и сиськи на бок, – старший в пол-оборота повернулся к сидящим на заднем сиденье, и неожиданно расхохотался глухим, квохчущим смехом, ощерив полусгнившие огрызки редких, прокуренных до черноты зубов.

Парень с отличной харктеристикой пришел к ним несколько месяцев назад по направлению партийной организации завода „Электросила“ и сегодня у него должен состояться дебют. Парень неплохой, закваска есть, но слишком тихий, чересчур интеллигентный. Ничего, оботрётся, заматереет – работы ведь невпроворот. Пора пробовать его в настоящем деле, нечего просиживать штаны в канцелярии за протоколами допросов. Сегодня и проверим на вшивость этого маменькиного сынка, сразу видно будет, чего от него ждать дальше.

Воронок долго плутал по грязным, замызганным переулкам среди приземистых трехэтажек и, наконец, с визгом затормозил у подъезда нужного дома.

Пантелеймон Корнюшин был доволен сегодняшним днем. И не столько потому, что этот день был праздничным, юбилейным – как же, двадцатилетие Октябрьской революции, – а потому только, что день действительно выдался веселым и шумным, с радостным ожиданием чуда, как всегда бывает по праздникам.

Подхваченная неистовым вихрем начавшегося в квартире с раннего утра общего оживления, разбуженная гомоном детских голосов, даже поднялась со своего тюфяка в темной кладовке третью неделю лежачая Марья Ивановна. Приползла, еле переступая распухшими ногами, на кухню, тяжело опустилась на табурет, привалилась спиной к стене. Помощи от неё, конечно, никакой, но хоть посидит рядом, словом поддержит, подскажет что по организации стола.

Настоящей хозяйкой растет Иришка, старшая дочь. В неполные пятнадцать лет на неё после начала тяжёлой болезни матери легли все заботы по дому. И забот этих было предостаточно. Семейство большое: кроме неё, ещё двое меньших растут, десятилетний Ванятка, сорванец ещё тот, да четырехлетняя Катя-Катерина, племянница, дочка умершей недавно в деревне сестры Марьиной. Всех накормить, обстирать, умыть, квартиру убрать. Хоть и невелика квартира, две крохотные комнаты, кухня да прихожая, а грязи натопчут – на тракторе вывози. Самая большая грязь идёт, конечно, из комнаты хозяина, которая углом, дальняя…

Пантелеймон поднял голову, закашлялся надрывно, присел на скамеечку у дверей передохнуть. Все заснули, только в его комнате ещё теплится, дрожит огонек свечи. Надо осмотреть хозяйство, спланировать работу на завтра. Сегодняшний день пролетел в безделье, и пусть, пусть, – праздник в жизни тоже должен быть хотя б иногда, но завтра, шалишь, работа с раннего утра и до позднего вечера. Стамески хитрые, пилочки фигурные, буравчики разных размеров развешены на стене, все на виду, чтоб всегда под руками, чтоб не искать, когда понадобится тот или иной инструмент. Собрать инструменты необходимые было не просто. Какие на рынке прикупил, какие сосед с третьего этажа на заводе выточил да под полой вынес, головой рискуя. Помог от души, соседушка, ничего не скажешь.

Но, если честно, дело совсем дрянь. Пятый год пошел, как Пантелеймон оставил учительство по причине тяжелой грудной болезни. Как-то сразу вдруг пропали силы каждый день таскаться в школу, воевать с оболтусами, лицемерить с директором, бывшим красным командиром, героем Гражданской. Во всём видеть классовую борьбу учил директор. Но это ладно, работа есть работа, не до принципов тут, когда семья на шее висит тяжким грузом. Тут не только с красным командиром, с чертом рогатым согласишься, лишь бы все шло изо дня в день своим путем, чтобы деньги шли на кусок хлеба. Но прилепилась болезнь, невмоготу стало учительствовать, силы оставили совсем. Грудь заложило, кашель одолел. Полчаса не отступает, выворачивает всего наизнанку, до крови в слюне. Чем только не пробовал лечиться – лекарства, отвары трав, компрессы, горчичники – все бесполезно. Так и списали врачи по инвалидности да намекнули, что долго не протянешь, болезнь больно страшная. Пенсия копеечная, а жить как-то надо. Да и Марья в своей прачечной не намного больше получает за свой адский труд в пару и чаду.