– Мишенька, родной мой, ну что я могу поделать? Да, я верю в Бога, меня так воспитали. Для меня Бог – это добро, свет, помощь, сострадание и долгая-долгая жизнь, которая не заканчивается здесь, на земле. Потому что у каждого есть душа, и она бессмертна…

Я не знал, как отвратить свою «темную» мать от Бога. Так мне хотелось, чтобы она была похожа на моих современных учительниц-атеисток. И вот однажды, придя из школы, я взял из красного угла иконку и положил ее под коврик при входе в избу, о который все вытирают ноги.

Мама, войдя в дом, по привычке вытерла ноги и прошла в комнату. Я ждал этого шага матери, подбежал к ней и злорадно закричал:

– Ты вытерла ноги об икону! Ну, и почему твой Бог молчит?

– Не пойму тебя, сынок, о чем ты?

– А вот о чем. – Я вытащил икону из-под коврика и показал матери.

Мать оттолкнула меня, хотела ударить, но сдержалась. Бережно взяла в руки икону, вытерла ее рукавом, поцеловала и перекрестилась со словами:

– Прости, Царица Небесная! – Она как-то отрешенно присела на лавку. Долго молчала.

Я испугался, прижался к матери.

– Экий ты герой, – в ответ на мою ласку горестно сказала она. С трудом поднялась, поставила икону на полочку. Потом встала на колени, прошептала молитву и стала отбивать земные поклоны, касаясь лбом самого пола. Окончив этот не очень понятный мне ритуал, она будто повеселела.

– Миша, никогда больше так не делай. Бог все видит, Он может за богохульство и наказать.

– Ты говоришь неправду. Как Бог может наказать?

Мама села на лавку, дрожащими руками сняла с головы платок, ее густые русые волосы волнами растеклись по плечам.

– Как может наказать? Да по-разному. Вот будешь купаться в реке, вдруг откуда ни возьмись прилетит камушек и ударит тебя по голове. Это не человек камушек кинул, а Господь хочет тебя вразумить.

– Ну, придумаешь ты, мама, – я засмеялся. – Правильно говорит учительница, темная ты женщина.

Мой довод совсем развеселил мать. Она обняла меня, крепко прижала к себе, поцеловала в макушку.

– Не трогай икону, не надо, это святое. Мне трудно объяснить. Ты поймешь, когда подрастешь.

Илим – река коварная, с омутами и отмелями. Но имеет и довольно глубокий для прохождения судов фарватер. Поэтому нашу деревню можно считать даже портовым поселением. Специальных причалов по берегам не было, но некоторые катера и большие лодки подходили, останавливались, бросая якоря. Мальчишки и некоторые отчаянные девчонки в жаркое лето из этой, опасной для купания судоходной реки не вылезали. Кто-то плескался у берега, а кому-то и Илим перемахнуть не составляло труда.

Ребята постарше любили устраивать представления. Они брали лодку, уплывали на середину реки и там показывали чудеса водной акробатики. На них собиралась посмотреть вся деревня. Это был местный цирк. И нам хотелось походить на старших.

И вот Володька Анисимов собрал команду неудержимо отчаянных, чтобы купаться на самой стремнине. Я, конечно, напросился к ним. Желающих покрасоваться было много, но Володька взял только шестерых. Порезвились на славу, все получилось здорово, и прыжки, и плавание.

Я так устал, что прыгать уже не мог. Сказал Вовке, что пора заканчивать цирк.

– А что, тяжко?

– Руки устали.

– Тренироваться надо.

Я промолчал, зная, что спорить с Вовкой бесполезно.

– Ну, давайте по последнему разу, и домой.

Прыгнули по три человека с каждой стороны, кто-то вниз по течению, кто-то вверх. А до лодки доплыли пятеро, забрались в дощанку, огляделись и поняли – одного не хватает. Васьки Карнаухова. У самих сил нырять уже не осталось, а спасать товарища – собственной смерти искать. Стали кричать взрослых. Пока из деревни прибежали мужики, пока нырять стали, время упустили. К вечеру течением прибило Ваську к берегу. Нашли его у отвесного берега Красного Яра. Расталкивая любопытных, к нему бежала рыдающая мать…

Поздним вечером умытый и одетый во все чистое я лежал в своей избе на скрипучей железной кровати. Внимательно и милосердно, как мне казалось, смотрела на меня с иконы Богородица. Мать сидела рядом, гладила меня по голове.

– Мама, ты ведь была права.

– В чем права?

– В том, что Господь меня должен был наказать за то, что я сделал с иконой.

– Почему ты так решил? Я о Божьем наказании говорила так, для острастки, – сказала мать.

– Нет, мама, просто Бог ошибся и Ваську наказал, фамилия-то у него такая же, как у меня.

– Родной ты мой, спи. Господь сохранит нас. Ведь я прошу Господа об этом, а он слышит мои просьбы…

– Мама, ведь я виноват.

– Спи. – Она прикрыла своей ладошкой мой рот.

Начало октября было по-летнему умиротворенным, солнечным и теплым. В дневные часы солнце изливало на мир свои ослепительные щедроты так активно, что казалось, перепутало время года, и лето, поутихнув в дождливом сентябре, в октябре вновь надумало вернуться. На скошенных полях, среди колкой стерни показалась молодая трава, а луговина вдоль Илима сплошь зазеленела. И колхозные, и деревенские коровы с утра гуляли на вольных выпасах, и только к вечеру их загоняли по домам и на скотный двор для вечерней дойки.

Деревенские старожилы не могли припомнить на своем веку подобной погоды и спорили меж собой о временах, когда еще случалась такая благодать.

Мишка, прибежавший из школы, бросил курам зерна, дал корма изголодавшейся свинье, которая бурно напоминала о себе, визжа и ломая дверь. Выполнив свои постоянные обязанности и выпив залпом кружку молока, Мишка забрался на сеновал и углубился в книгу о захватывающих приключениях двух капитанов.

Но какое бы ни было молодящееся солнце, непреложные законы мира не позволяли ему подниматься так же высоко, как летом, да и путь его по небосводу был ниже и короче июньского пути. Как бы светило ни хорохорилось, лето состарилось и ослабело. Уже в шестом часу вечера солнце целиком закатывалось за огромную скалу Красного Яра, и только его лучи, словно отблески золотой короны невидимого властелина мира, еще какое-то время стояли на страже света и не пускали на небосвод ночь.

В один из таких вечеров мать пришла с работы позднее обычного. Была она дояркой на колхозной ферме, а там работали по расписанию, доили буренок в определенные часы и кормили тоже.

– Мама, что-то случилось? – спросил сын, поджидая ее у ворот.

– Да ничего не случилось, Миша.

– А чего так поздно? Пора уже Зорьку доить, она в хлеву изревелась.

– Сейчас, сейчас, подою нашу кормилицу.

Анна быстро забежала в сени, скинула кофту, надела сапоги и, схватив подойник, поспешила в хлев.

– Мама! – закричал Мишка. – Ты чего такая забывчивая? – и понес следом за ней ведерко с теплой водой и белое вафельное полотенце.

– Мишенька, родной мой, спасибо. Что бы я без тебя делала? – певуче и с незнакомой Мишке торжествующей интонацией приговаривала Анна, омывая вымя коровы и протирая его сухим полотенцем. И вот наконец грянул радостный, ни с чем не сравнимый звук: нетерпеливые струи теплого молока звонко зазвенели, ударяясь о дно подойника. По мере того как ведро наполнялось животворной влагой, звук мягчел, струи ударяли о стенки подойника нежнее и тише. Мишка дал Зорьке корочку черного хлеба. Кормилица съела его с удовольствием, облизав даже Мишкины пальцы. Мама царственной своей походкой бережно понесла полное ведро молока в дом. В кухне Мишка с удовольствием выпил еще одну кружку парного молока, сладко причмокнув, и отер губы ладонью.

– Еще? – спросила мама, разливая молоко по банкам. Они останутся до утра нетронутыми, а утром можно будет собрать сливки.

– Хватит, хорошего помаленьку, – по-хозяйски рачительно, заботясь о достатке семьи, солидно ответил Мишка.

Уже вечером, сидя за столом у керосиновой лампы, он задал матери прежний вопрос.