– Ты где была-то?

– Ой, не спрашивай, Мишенька, где я была. – Мать заулыбалась и стеснительно отмахнулась рукой. – В правление колхоза меня вызвали.

– А что тут особенного? Мы с пацанами хоть и не колхозники, и то раз в месяц там бываем.

– Так меня вызвал секретарь парткома.

– Зачем ты ему понадобилась?

– Не догадываешься?

– Я даже не знаю, как его звать. Он недавно приехал к нам, из города. И семью тоже привез.

– Партия приказала, вот и приехал.

– Так зачем он тебя вызывал?

– Он сделал мне предложение.

Мишка вспыхнул, надулся и отвернулся к окну. Мать рассмеялась, прижала к себе сына и, улыбаясь, проговорила:

– Предложил мне вступить в партию.

– Да ну! А ты не шутишь?

– Какие уж тут шутки! Только я сказала, что мне надо хорошо подумать.

– А чего тут думать?

– Есть чего, Миша.

– Ну, не знаю, мама. Это ведь такое почетное дело – быть коммунистом.

– Для начальников быть коммунистом – большое дело, а для доярки все едино. Корова ведь не спрашивает, кто ее доит.

– Мама, ты неправильно рассуждаешь.

– Так и рассуждаю. Ты посмотри, какая у меня грамотность? Проучилась один год в церковно-приходском училище. И что я, малообразованная, буду делать в партии? Слушать да головой кивать? И время потребуется, ты меня совсем не увидишь. Партийные собрания каждую неделю проходят: все что-то решают.

– Решают, мама, как социализм на советской земле построить.

– Эка ты, Миша, хватил. Разве разговорами такое дело сотворишь? Нужно работать.

– Коммунисты все работают, они в свои ряды берут самых достойных.

– Может, оно и так, жить стали получше, но все равно – до социализма далеко.

– Вот вступишь в партию, и мы побогаче жить станем. Партийные тебе помогать будут, трудодни дополнительные выписывать.

– Да разве для этого в партию-то поступают? Ничего-то ты у меня еще не понимаешь в жизни, сынок.

Мать посмотрела на бумажную иконку, что стояла на полочке в простенке над столом. Украшенная белым расшитым полотенцем, она мерцала в лучах заходящего солнца живым светом и, казалось, дышала. Анна склонила пред ликом Спасителя голову, прошептала молитву и несколько раз осенила себя крестным знамением. Мишка неодобрительно заметил:

– Мама, ты же в Бога веришь! Партийным нельзя быть верующим!

– Конечно, сынок, но мне с этой верой легче жить.

– У нас в школе, когда в пионеры принимают, спрашивают о религии.

– Ну и что?

– Как ну и что? Верующих не принимают.

– Мы ведь по церквам не ходим, в душе своей Бога славим. Какие же мы верующие? Мы люди невоцерковленные, но любящие Господа всей душой.

– Мама, все, кто крестятся, – верующие?

Мать улыбнулась сыну, ласково, поцеловала и завершила разговор словами:

– Не будем рассуждать, Миша, кто верующий, а кто нет. Это дело совести. Посоветуюсь я с Василием Григорьевичем, бригадиром. Он человек умный, с войны пришел при орденах, все тело в осколках. На фронте в партию вступил.

Несколько дней подряд Мишка приставал к матери с вопросом:

– Ты с Василием Григорьевичем поговорила?

Анна только пожимала плечами да со вздохом отмахивалась.

– Почему? Что, трудно спросить? – наседал Мишка.

– Не трудно, но самой решиться надо.

– Ну, мама, ты что – боишься?

– Не знаю, Миша, вроде и не боюсь, но в партию вступить – это ведь не на ферму отправиться.

– Мама, я уже в классе всем сказал, что тебя в партию принимают.

– Зачем сказал, похвастаться захотелось? Эх ты – голова садовая.

Наконец, через день, вечером, они пошли к Василию Григорьевичу.

Бригадир, увидев их обоих, догадался о цели визита:

– По лицам вижу, дело серьезное, пошли в избу.

Когда расселись, фронтовик кивнул головой:

– Ну чего, Анна?

– Василий Григорьевич, я о партии спросить хотела.

– А чего о ней спрашивать?

Мишка решил помочь матери.

– Дядя Вася, мама хотела спросить, как в партию вступать.

Бригадир с улыбкой посмотрел на Мишку.

– Как? Да просто, пишут заявление, берут рекомендации и отдают в партком.

Анна набрала воздуха, выдохнула.

– Знаю я об этом, хотела спросить о другом. В Бога я верую, можно ли мне с этим в партию поступать?

Василий Григорьевич задумчиво посмотрел на Анну, встал, подошел к окну, закрыл занавеску. Вернулся и сел напротив Анны.

– А кто о твоей вере знает, Анна?

– Как кто? Я, Мишка, соседка Марья. Иногда на работе, когда что-то не ладится, молитву прочту, крестом осеню себя, и дело идет.

– Да, дела! Когда я предлагал парткому твою кандидатуру, у меня и мысли не было о твоей вере. Какая такая вера? У нас в деревне попа нет, церкви нет, икона стоит в уголку для красоты, что это – разве вера?

– Так это ты меня предложил в партию? – удивилась Анна.

– Я, а ты на кого подумала?

– На секретаря парткома.

– Он со мной посоветовался, кто у нас такой хороший, чтобы партийцем быть, вот я тебя и разрисовал.

– Не надо было, Василий Григорьевич, делать этого.

– Да, дела, Анна. А может, просто не говорить про веру, а?

– Кому не говорить?

– На парткоме, а потом на комиссии в райкоме.

– Соврать, значит?

– Зачем врать, просто промолчать.

– А икона? Она же у меня с детства, как себя помню, так перед ней и молюсь, и исповедуюсь.

– Убери.

– Бог с тобой, Василий Григорьевич, а совесть-то я куда уберу? Что ж ты мне предлагаешь, одну веру на другую поменять?

– Молись про себя, кто тебе мешает?

– Про себя не молятся.

– Ну, тогда в партию дорога тебе заказана. Партии атеисты нужны. В партии с религией борются, опиум она для народа.

– Это что такое?

– Отрава, значит.

– Так бы и сказал, а то заумные слова высказываешь.

Беседа прервалась. Неловкость ощущалась в затянувшемся молчании. Анна поднялась первой.

– Спасибо, Василий Григорьевич, за разъяснения.

– Вижу, не устроили тебя мои слова.

– Ну почему же, многое прояснилось.

– Хорошо, что прояснилось, Анна. Помни, ты партии нужна, но без веры в Бога! – сурово подытожил Василий Григорьевич.

По дороге домой Анна, мысленно продолжая разговор с бригадиром, произнесла вслух:

– Надо же: молись молча, икону убери. А как же тогда Господь услышит мои молитвы? А для чего врать? Кому от этого хорошо станет? Зачем мне другие богатства-привилегии, если духовными сокровищами за них расплатиться принуждают?

Мишка не пытался спорить. Он знал: лишить мать веры невозможно. Полученные им знания в школе разуверили его в религии, но как переубедить маму, он не знал. Все его разговоры с ней не приводили ни к чему. Она улыбалась сыну, говорила, какой он стал большой и умный, но в споры не вступала.

Партийцев в деревне было пять человек, все мужчины, а тут предлагают его матери вступить! Это же честь какая! А она?..

Дома Анна подошла к иконе, перекрестилась, приложила к сердцу, потом бережно протерла ее белоснежной тряпочкой, подвернула края расшитого полотенца, тяжело вздохнула и села на скамейку у окна.

– Нет, Мишка, я не буду ни от кого таиться, верю, значит, верю, чего мне лукавить? Чего мне перед Богом изворачиваться? Он, в отличие от этих, – она кивнула головой в окно, – все видит.

– Мама, ну сколько говорить тебе, что это все придумки! Ну как можно видеть каждого человека, да еще знать, что он делает и думает?

– Бог может, Миша, и видеть, и думы человеческие знать.

Они оба замолчали, каждый думал о своей правоте.

Прошло недели две. Однажды поздним зимним вечером, делая домашнее задание и дожидаясь маму с работы, Мишка уснул за столом.

Сон унес его на вершину Красного Яра. Мишка со стороны смотрел на себя и видел, как он идет не к обрыву, откуда видно родную деревню, Илим, речку Тушаму, а в противоположную сторону. Тропа вела мальчика в глубину леса и вывела к круглому озеру.

– Вот те на, откуда же здесь озеро? Сколько раз бывал, а не видел его никогда.