Подкрепить свои силы в столь страшное время было необходимо. Он боялся думать о том, что происходило внизу, и уж тем более боялся зайти в дом, замирая от ужаса, от мыслей, терзавших его. Также, не мог он дать определения, чего он опасался больше: гнетущей тишины, предвещавшей смерть, или жалобного протяжного вопля, который заставит его попятиться назад и вновь укрыться в башне маяка. Смотритель был сильным, с большими крепкими руками и ногами, но сейчас он чувствовал себя совершенно беспомощным и слабым. Все, что ему оставалось, это продолжать свои манипуляции с четками, бутылкой и не отводить глаз от поблескивающего церковного шпиля.

Чего Петер совершенно не понимал, так это самого характера затянувшегося родового процесса. Вот отчего жена пекаря, худая, тощая и нескладная, толком то и не помучавшись, произвела на свет хорошенького пухленького младенца мужского пола всего за два часа? Пока она была на сносях, кумушки-то твердили без умолку, сплетничая про узкие бедра жены пекаря, что непросто ей будет родить, ох, непросто. И вот – пожалуйста! А его красавица, пышнотелая, статная, да еще и молодая к тому же, изодрала не одну пару простыней, цепляясь за них в муках, приподнимаясь на ослабевших руках, как только очередная схватка достигала своего болевого пика.

Он женился на ней в прошлом году, соблазнившись не столько богатым приданым, сколько полными очарования и кротостью глазами, рассчитывая наполнить свой дом ребятишками и встретить старость в компании молодой жены. Теперь, похоже, все его планы летели к чертям.

Смотритель качал головой, негодуя на природное устройство мира, не решаясь, впрочем, негодовать на Бога, чтобы не вызвать его окончательную немилость. Петер принялся перечислять все свои грехи, большие и маленькие, пытаясь разобраться в правомерности свершаемых им поступков.

Ну, в молодые годы по девкам ходил, по местным кабакам, с чужой женой баловался разок. Но разве ж он кого ограбил? Разве кого убил? Затуманенный алкоголем мозг не мог дать внятное логическое обоснование преступлениям против нравственности, и смотритель прекратил попытки оправдаться. В итоге, ему показалось, что скорее всего, раз на то воля Божья, так тому и быть, а удел человеческий – покорно сносить тяготы и бремя своего существования.

С подобным утешением он вновь достал бутылку из кармана и с удивлением обнаружил, что она пуста. Тем не менее, с упорством человека, понимающего бессмысленность своего действия, Петер поднес бутылку ко рту, запрокинул голову, как можно дальше, чтобы выудить несколько оставшихся капель на дне. Затем он сделал нетвердый шаг по направлению к винтовой лестнице, зацепился штаниной за выступающий железный крюк и, не удержавшись на ногах, полетел прямо в темную пропасть, с грохотом отсчитывая ступени.

Приложившись пару раз затылком о жесткую поверхность, смотритель потерял сознание еще до того, как его тело продолжало по инерции переваливаться со ступени на ступень, словно мешок с мукой. Наконец движение на лестнице прекратилось и через пару минут тишину нарушал только раскатистый храп, сопровождавшийся невнятным бормотанием.

Экономка Клара, придя сюда, обнаружила его погруженным в глубокий сон. Что-то ворча себе под нос, она потрясла его за плечо, но смесь рома и тяжелых переживаний действовали на смотрителя похлеще любого снотворного, поэтому ей пришлось потрудиться, прежде чем она достигла результата. Первое, что она услышала, был поток ругательств и бессвязных слов, которые, впрочем, быстро сменились протяжными стонами и жалобами на головную боль. Не обращая на это внимания, она встряхнула его еще раз.

Смотритель резко выпрямился, пытаясь сфокусироваться взглядом перед собой.

– Фу, ты! Что тебе?

– Послушай-ка, хватит спать. Жена твоя родила двойню. Слыхал?

Двойня! Такого он не ожидал. Гримаса на оплывшем лице сменилась глуповатой, но искренней улыбкой. Петер перекрестился.

– Вот так? Сразу двое?

Экономка уперла руки в бока.

– Так и есть! Сходил бы да и посмотрел, чем здесь валяться.

Смотритель облизнул пересохшие губы, борясь с тошнотой. Но это было уже не важно. Сейчас он встанет, сейчас. Клара, видя его усилия, покачала головой, подхватила его под руку, чтобы помочь подняться.

– Когда родила то?

– Да вот, перед самым рассветом. Ровно погодя, как первый луч солнца в окно попал.

– Ну, идем же. Помоги мне.

Первым делом смотритель обнял жену и расцеловал ее, но она с каким-то страхом отшатнулась от него и слабо кивнула, махнув куда-то в сторону, где под зеленым пологом стояла деревянная колыбель.

Дети были премилые. Розовые комочки, туго спеленатые, мирно дремали, тесно прижимаясь друг к другу, словно котята.

– Надо бы у плотника вторую заказать? – шепотом произнес смотритель, обдавая стойким перегаром экономку.

Клара посмотрела на близнецов.

– Можно. Но так-то им спокойнее. Как в утробе вместе были, так и тут. Жалко разнимать.

– Так-то так. Но нехорошо мальчику и девочке вместе спать, пускай даже они брат и сестра. Не дай Бог чего…

Петер осекся, прикусив язык, чтобы не пустить грех в мысли, чтобы не произнести вслух дурное и тем самым накликать беду. Однако, вскоре оказалось, что мысли эти вполне могли иметь свое обоснование.

Всякий раз, как девочку уносили куда-то, искупать или покормить, выражение лица у мальчика менялось. Смотритель не мог взять в толк, мерещится ему этот угрожающий взгляд или всему виной выпитая тайком лишняя рюмка.

Он присматривался к ребенку, доказывая себе, что младенцы не умеют думать, что они слишком невинны, чтобы различать хорошее и плохое. Да и что плохого было в том, чтобы понянчить маленькую Софию, поиграть с ней? Она всегда так радовалась, когда отец брал ее на руки и возился с ней. Не то, что Деметрий, взгляд которого менялся с настороженного на колючий и вопрошающий. Видеть у обычного младенца суровое выражение лица было слишком необычно, странно, даже пугающе. Ведь все младенцы такие улыбчивые и трогательные. Ну, просто ангелы!

Деметрий не походил на ангела. Разве что в те минуты, когда он чувствовал, что София спит рядом, лицо его приобретало какое-то одухотворенное выражение, которое сразу исчезало, стоило разлучить брата с сестрой на время. Он принимался смотреть по сторонам, насколько это позволяло его физическое развитие, ища взглядом Софию. В этом взгляде была тоска, неуверенность – смотритель мог поклясться в этом! Хотя подобное никак не укладывалось у него в голове. Взгляд Деметрия был слишком взрослым, все понимающим, будто это были глаза опытного, познавшего жизнь человека.

Бояться младенца, пусть даже такого необычного, казалось верхом бессмыслицы и глупости, но смотритель не мог заставить себя преодолеть ощущение, что сын не сводит с него глаз, будто он угрожает ему и своим молчанием говорит гораздо больше. Поэтому он все реже брал его на руки, испытывая смесь неприязни и чувства вины, все не решаясь признаться окружающим в своих подозрениях.

Его жена, стоило ей оправиться после тяжелых родов, слезно просила его больше не заводить детей и больше просиживала у окна в кресле с вышиванием, глядя на океан отрешенным взглядом и глубоко вздыхая. Иногда она брала из колыбельки Деметрия и ходила с ним взад-вперед по комнате, тихонько напевая детскую песенку, затем укладывала его обратно, забывая о нем на несколько дней, чтобы потом снова вспомнить о его существовании. К Софии она почти не притрагивалась, да в этом почти не было нужды, потому как малышка была окружена вниманием отца, который все свое свободное время проводил рядом с ней.

В погожий день он непременно брал девочку на прогулку, заботливо укутав ее, показывал ей океанский берег, рыбацкие лодки и расстилающийся голубой горизонт. Поднимался он с ней также и на маяк, рассказывая о важности своей работы, о власти огня над тьмой и о том, что потерпевшие кораблекрушение не обретут покоя в воде и обречены на бесконечные странствия. Потому что люди вышли из земли и упокоиться должны тоже в этой самой земле. Ночью можно услышать или даже увидеть блуждающие души, чьи тела были поглощены морской пучиной, которые теперь бесконечно страдают от неизвестности.