Я вскочил в бешенстве и негодовании и, охваченный безумием, хотел бежать, но зацепился полою одежды за стол; стол упал и увлек за собою свечу, которая погасла. Голова покатилась, а я устремился в отчаянии за нею. И вот, когда я лежал на земле, мне показалось, что голова эта приблизилась к моей, губы ее прикоснулись к моим; холодная дрожь пронизала мое тело, я испустил стон и потерял сознание.

На другой день, в шесть часов утра, могильщики нашли меня таким же холодным, как та панель, на которой я лежал.

Соланж, узнанная по письму ее отца, была арестована в тот же день, в тот же день ее приговорили к смерти, и в тот же день она была казнена.

Эта голова, которая говорила, эти глаза, которые смотрели на меня, эти губы, которые целовали мои губы, – то были губы, глаза, голова Соланж».

– Вы знаете, Ленуар, – заключил Ледрю, обращаясь к кавалеру, – что я тогда едва не умер.

Кавалер Ленуар, к которому обратился Ледрю, согласно кивнул.

Рассказ Ледрю произвел ужасное впечатление; никто из нас, даже доктор, не решился нарушить молчание.

Бледная дама, приподнявшись было на минуту на своей кушетке, опять упала на подушки, и одно лишь дыхание обнаруживало, что она жива. Полицейский комиссар молчал, так как не находил в этом материала для протокола. Я же старался запомнить все подробности трагедии, чтобы воспроизвести их, если когда-либо вздумается воспользоваться ими для рассказа. Что касается Аллиета и аббата Мулля, то описанное приключение слишком отвечало их взглядам, а потому они и не пытались что-либо опровергать.

Напротив, аббат Мулль первый прервал молчание и, резюмируя до некоторой степени общее мнение, сказал:

– Я верю всему, что вы рассказали нам, мой милый Ледрю, но как вы объясните этот факт, как выражаются, на материальном языке?

– Я не объясняю его, – ответил Ледрю, – я его только рассказываю, вот и все.

– И все-таки как вы это объясняете? – настаивал доктор. – Потому что, какова бы ни была продолжительность жизнедеятельности, вы же не допускаете, что отсеченная голова через два часа могла говорить, смотреть, действовать?

– Если бы я мог это объяснить, мой милый доктор, – сказал Ледрю, – то не заболел бы после этого события страшной болезнью.

– А вы, доктор, – заинтересовался Ленуар, – как это объясняете себе? Вы не допускаете, конечно, что господин Ледрю рассказал нам вымышленную историю; его болезнь также материальный факт.

– Вот еще! Ничего тут удивительного нет. Это не больше чем галлюцинация! Господину Ледрю казалось, что он видит; господину Ледрю казалось, что он слышит. Для него это равносильно тому, что он действительно видел и действительно слышал. Органы, которые передают перцепцию чувства центру ощущений, то есть мозгу, могут расстроиться вследствие влияющих на них условий. Когда эти органы расстроены, они неправильно передают перцепцию: кажется, что слышат, – и слышат; кажется, что видят, – и видят.

Холод, дождь, мрак расстроили органы чувств господина Ледрю, вот и все. Сумасшедший также видит и слышит то, что ему кажется, что он видит и слышит. Галлюцинация – это мгновенное умопомешательство; о ней остается воспоминание уже тогда, когда она исчезла.

– А если галлюцинация не исчезает? – спросил аббат Мулль.

– Ну! Тогда болезнь становится неизлечимой и от нее умирают.

– Вам приходилось, доктор, лечить такие болезни?

– Нет, но я знаю некоторых врачей, которые лечили такие болезни, например английского доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию.

– И он вам рассказал?..

– Кое-что в том же роде, что рассказал нам наш хозяин, и, быть может, даже еще более необыкновенное происшествие.

– И вы объясняете это с материалистической точки зрения? – спросил аббат Мулль.

– Конечно.

– А вы можете припомнить тот факт, о котором вам рассказал английский доктор?

– Без сомнения.

– Доктор, расскажите, расскажите!

– Рассказать?

– Ну, конечно! – закричали все.

– Хорошо.

Доктора, сопровождавшего Вальтера Скотта во Францию, помнится, звали Симпсоном. Это был один из самых выдающихся членов Эдинбургского факультета, поддерживавший связи с наиболее известными людьми в Эдинбурге.

В числе этих лиц был судья уголовного суда, имени которого он мне не назвал. Во всей этой истории он счел нужным сохранить в тайне одно лишь это имя.

Этот судья, которого он лечил, на вид совершенно здоровый, таял день ото дня: он стал добычей мрачной меланхолии. Семья несколько раз обращалась с расспросами к доктору, тот, со своей стороны, расспрашивал своего друга, который отделывался общими фразами, усиливавшими его тревогу, так как ясно было, что тут скрывается тайна, которой больной не хочет выдать.

Наконец, однажды доктор Симпсон так настойчиво стал просить своего друга сознаться в своей болезни, что тот, взяв его за руку, с печальной улыбкой сказал:

– Ну, хорошо, я действительно болен, и болезнь моя, дорогой доктор, тем более неизлечима, что она коренится всецело в моем воображении.

– Как! В вашем воображении?

– Да, я схожу с ума.

– Вы сходите с ума? Но в чем дело, объясните, пожалуйста. Глаза у вас ясные, голос спокойный (он взял его руку), пульс прекрасный.

– И это-то ухудшает мое положение, милый доктор, то есть то, что я вижу его и обсуждаю его.

– Но в чем же состоит ваше сумасшествие?

– Заприте, доктор, дверь, чтобы нам не помешали, и я вам все расскажу.

Доктор запер дверь, вернулся и сел подле своего приятеля.

– Помните, – спросил судья, – последний уголовный процесс, по которому я должен был произнести приговор?

– Да, над шотландским разбойником, которого вы приговорили к повешению и который был повешен.

– Именно этот. И вот в тот момент, когда я произносил приговор, глаза его сверкнули и он погрозил мне кулаком. Я не обратил на это внимания… Такие угрозы часто практикуются среди осужденных. Но на другой день после казни палач явился ко мне и, извинившись за посещение, заявил, что он счел долгом довести до моего сведения следующее: умирая, разбойник произносил против меня заклятия и говорил, что на другой день, в шесть часов, в час его казни, я услышу о нем.

Я полагал, что мне устроят что-либо его товарищи, что они попытаются отомстить с помощью оружия, и я в шесть часов заперся у себя в кабинете, выложив пару пистолетов на мой письменный стол.

Наконец каминные часы пробили шесть раз. Весь день я думал о предостережении палача. Но вот прозвучал последний удар бронзовых часов, а я не услышал ничего, кроме неизвестно откуда взявшегося мурлыканья. Я обернулся и увидел большую черную кошку с огненными глазами. Невозможно было объяснить, как она вошла сюда: все двери и окна были заперты. Очевидно, ее заперли в комнате днем.

Я позвонил – слуга явился, но он не мог войти, так как я заперся изнутри. Пришлось пойти к двери и отпереть ее. Я стал говорить ему о черной кошке с огненными глазами, но мы напрасно искали ее всюду – она исчезла.

Больше я об этом не думал. Прошел вечер, ночь, наступил новый день, и вот опять пробило шесть часов. Сейчас же я услышал шорох за собою и увидел ту же кошку.

На этот раз она прыгнула мне на колени. Я не питаю никаких антипатий к кошкам, но все-таки эта фамильярность произвела на меня неприятное впечатление. Я согнал ее с колен. Но едва она оказалась на земле, как сейчас же снова прыгнула ко мне. Я оттолкнул ее – никакого эффекта, как и в первый раз. Тогда я встал и прошелся по комнате, а кошка шла за мною шаг в шаг; раздраженный этой навязчивостью, я позвонил, как накануне. Слуга вошел – кошка проскользнула под кровать и там исчезла, мы искали ее напрасно.

Я вышел вечером. Побывал у двух или трех друзей, а когда вернулся домой, стал тихонько подниматься по лестнице, чтобы не натолкнуться на что-либо: ведь у меня не было свечи. Дойдя до последней ступеньки, я услышал голос слуги, говорившего с горничной моей жены.