Корделия сделала над собой усилие и отогнала мрачные мысли. Она не будет играть в «Умную Эльзу». Хватит. Неожиданно в вирт-окне домофона возник Мартин. Корделия вздохнула с облегчением, а Катрин бросилась открывать. Киборг вошел стремительно и сказал:

— Мне нужны одеяло и скотч.

— Что? — не поняла Катрин. — Виски?

— Все-таки кого-то съел, — пробормотала Корделия. — Мама, скотч это такая липкая лента.

Катрин застыла в нерешительности. Похоже, что бытовые мелочи в таких незначительных масштабах редко оказывались в сфере ее интересов.

— Я сам посмотрю, — сказал Мартин и скрылся на кухне.

Скотч он нашел. Розового цвета с блестками.

— Гламурненько, — хмыкнула Корделия.

Катрин захлопала в ладоши.

— Ах это… Да, да, эту волшебную ленту мне подарил кузен Филипп. Помнится…

— Мама, потом.

Вместо одеяла Мартин прихватил свой спальный мешок. И снова исчез.

— Зачем ему мешок? — с тем же благоговейным ужасом спросила леди Эскотт. Глаза ее сияли.

— Поймал кого-то, — спокойно пояснила Корделия.

— А кого?

— Сейчас узнаем.

Где-то вдалеке послышалась возня. Затрещали кусты. Но длилось это недолго. Вновь наступила тишина. Вновь тихий плач. Но даже не плач, а приглушенный скулеж. Это была бесконечная, бессвязная жалоба, перемежаемая стонами и всхлипами. И эта жалоба приближалась. В вирт-окне вновь появился Мартин. На плече у него лежал какой-то объемистый тюк. Когда Катрин впустила его в дом, Мартин втащил этот внушительный, в человеческий рост, сверток и прислонил к стене. Сверток являл собой наполненный человекоподобным содержимым спальный мешок, аккуратно перевязанный скотчем. Из отверстия торчала голова. И эта голова издавала хныканье и скулеж. Корделия невозмутимо наблюдала за происходящим. Катрин прикрыла рот рукой.

— Кто это? — спросила она.

Корделия поднялась, намереваясь приблизиться, но Мартин сделал предостерегающий жест.

— Не подходи.

— Мартин, кто это?

Человекообразное содержимое мешка продолжало всхлипывать. Корделия разглядела грязные, свалявшиеся волосы, залитое слезами изможденное лицо. Торчащие скулы, запавшие глаза. Цвет кожи — землисто-серый. Потрескавшиеся губы шевелились. Корделия различила слова.

— Голодный… голодный… Кеша голодный… Кеша голодный…

И тут же ровная механическая речь.

— Критически низкий уровень энергоресурсов. Возможно отключение.

И снова всхлип.

— Голодный… голодный…

Корделия в изумлении уставилась на Мартина.

— Так он…

— Да, киборг.

Корделия обернулась к матери.

— Мама, быстрей, горячий сладкий чай. Сахара побольше.

Катрин порысила на кухню.

— Он… DEX?

— Нет, Irien, — ответил Мартин.

— Irien? Этого только не хватало!

Irien продолжал всхлипывать.

— И это еще не все, — продолжал Мартин.

Что-то в его голосе заставило Корделию насторожиться.

— А что еще?

— Нестандартная для Irien’a активность процессора. И запрошенный мною пакет данных тоже… нестандартный. Даже не пакет. Обрывки, цифровые клочья. Нестандартное поведение.

— Ты хочешь сказать…

Появилась Катрин с кружкой, исходящей паром. Мартин взял у нее из рук кружку, сделал глоток и одобрительно кивнул. Затем приблизил кружку к лицу Irien’a, который не переставал раскачиваться и бормотать. Уловив тепло и аромат, киборг как птенец потянулся к источнику углеводов. Его затрясло, он издал странный, умоляющий, высокий звук и, казалось, готов был вцепиться в кружку зубами. Пил он с каким-то утробным подвыванием, захлебываясь и задыхаясь. Даже когда кружка опустела, он продолжал со свистом втягивать воздух, вылавливая последние молекулы. Мартин отнял кружку. Киборг потянулся и завалился на бок. Он даже пытался ползти вслед за неожиданно открывшимся источником. У Корделии сжалось сердце. Она положила руку на живот и тяжело опустилась на стоящий у стены пуф.

— Еще, — твердо сказал Мартин, отдавая кружку Катрин.

Та вновь убежала.

— Мартин, что происходит? — прошептала Корделия. — Откуда он?

— Откуда, не знаю, но предполагаю, что хозяева бросили его умирать. У него содрана кожа на ладонях. Он откуда-то выбирался. Из подвала или колодца. А то, что происходит, называется срыв.

Катрин появилась со второй кружкой. Irien снова сделал попытку ползти, устремив на кружку обезумевший взгляд. Мартин легко вернул его в вертикальное положение, чтобы повторить процедуру кормления. Вновь жадное хлюпанье и утробное подвывание. Когда кружка опустела и Мартин передал ее Катрин, Корделия неожиданно спросила:

— Какого цвета зеленая стена?

Она задала этот вопрос, совершенно не отдавая себе отчета, зачем это делает. Разве Irien’ы бывают разумными? Irien замер. Он впервые услышал Корделию, увидел ее. Из-под свалявшихся светлых волос блеснули полные страха и отчаяния глаза.

— Зеленая… зеленая… стена зеленая, — бормотал киборг.

========== 15 ==========

Мартин фонил неодобрением.

Левая бровь приподнялась, правая чуть сместилась, формируя своим изломом чуть заметную складочку. Зрачки сузились, потемнели до космической, бесфотонной черноты. Черты лица заострились, подсохли. Обрели возрастную, чуть скорбную задумчивость. Впрочем, видеть эти физиогномические тонкости, эти свидетельства тревоги могла только Корделия. Для наблюдателя со стороны эти тектонические эмоциональные сдвиги остались бы незамеченными, даже гипотетически невероятными, ибо этот наблюдатель видел бы перед собой прежде всего обыкновенного молодого человека, самоуверенного и решительного. Более осведомленный наблюдатель видел бы перед собой киборга, пусть и разумного, но с искусственно наведенной схемой ощущений, не затрудняя себя подозрением в их интенсивности и разнообразии. А вот для Корделии эти тщательно скрываемые чувства, эти перемещения, вихри и всплески обретали видимость и объем по самым незначительным признакам.

Она получила ключ к этой эмоциональной азбуке очень давно, еще в подземной лаборатории «DEX-company» на Новой Вероне, когда смотрела в расширившиеся фиолетовые зрачки сквозь пластиковую перегородку. Именно тогда еще бессознательно, на уровне глубинной памяти, в обход фильтров благоразумия, она раскрывала эту последовательность знаков, чтобы составить их собственный тайный язык. Эти считанные ею знаки оказались схожими по морфологии с ее собственными, как схожи графемы двух родственных языков, и по мере изучения и принятия этих знаков она научилась без труда приводить к смыслу самые запутанные, трудно читаемые, полустертые фразы. Даже несмотря на то, что Мартин, обретя силы и осознав невольно допущенную слабость, все последующие дни пытался обратить в пыль уже выбитую на стене надпись, пытался убедить Корделию, что в действительности никакого тайного языка не существует, что и самих чувств его не существует, что он есть по сути своей неодушевленное, механическое образование, и все, что в нем происходит, движется, волнуется, содрогается — не более чем работа программных алгоритмов, умело инициирующих и прерывающих процессы, как на уровне физиологии, так и на уровне эмоциональном.

Он пытался ее убедить, что ничего не чувствует. Он — застывший остов, обтянутый кожей и набитый имплантатами. Отлаженная машина. А чувства… Нет у него никаких чувств. Он их спрячет, подавит, заблокирует, загонит их так глубоко, что никакой самый опытный нейровивисектор не приготовит из них лабораторный препарат.

У его рожденных неразумными собратьев изначально присутствовала система противовесов. Их эмоциональная сфера развивалась медленно, последовательно, просачиваясь к мимическим мышцам крошечными дозами, которые процессор уравновешивал блокировкой. У Мартина этой системы противовесов не было. Он целый год пребывал в ипостаси человека, с естественной чувственной неразберихой, с тревогами, радостью и печалью. Его нервные волокна проводили импульсы по мимическому рисунку, легко смещая уголки губ и дуги бровей. Мартин даже не задумывался об этом смещении, об этой мышечной иллюстрации к проснувшимся в нем чувствам. Радостный — улыбался, сердитый — хмурился, испуганный — бледнел.