Эти превращения оставались прерогативой органического мозга и проходили мимо процессора. Вернее, в то время процессор, которому Гибульский отвел роль периферийного устройства, наделив вспомогательными функциями, не имел полномочий вмешательства. Процессор контролировал и стабилизировал работу имплантатов, обеспечивая взаимодействие с органической частью, обладающей приоритетом, и не мог заблокировать мышцы и обездвижить Мартина. Блок подчинения не был активирован. Мартин даже не подозревал о нем в первые месяцы жизни. В его теле, в его психике происходили вполне естественные, спонтанные процессы. Он чувствовал, эволюционировал, взрослел. Он менялся. Это уже потом, в исследовательском центре «DEX-company», ему прошлось учиться противоположному — подавлять и блокировать, обучать свои мышцы неподвижности, стирая мимический рисунок. Потому что чувства, их проявление, их внешняя форма — это уязвимость, дополнительная прореха в скафандре, позволяющая забортному холоду просачиваться и оставлять незаживающие ожоги. Он и так был уязвим, беззащитен в руках тех людей, они и так могли сотворить с ним все что угодно, но его эмоции, его отчаяние, его страхи переводили их деятельность в плоскость удовольствия. Им нужны были доказательства, что он живой, что он чувствует, что он реагирует, что он не только машина, подвергаемая тестам на выносливость, но и обладающее эмоциональной составляющей разумное существо, равное им, даже в чем-то их превосходящее.

— Почему людям так нравится причинять друг другу боль? — спросил однажды Мартин.

— Причина все та же, — грустно ответила Корделия, — желание возвыситься, компенсировать собственную ущербность.

— Неужели все всегда сводится к этой самой значимости?

— Увы… Всё и всегда. Это как крона раскидистого дерева. Листьев — миллионы, а корень один. Листья все разные. Двух одинаковых не найти. Люди точно так же на первый взгляд разнятся. Кичатся своей непохожестью. А присмотришься, немного попетляешь по мотивам и обстоятельствам, и вернешься туда же. К корню.

— Всегда только так?

— Есть и другой путь почувствовать свою значимость. Утвердить свое «я».

— Какой?

— Путь творчества, созидания. Создать, изобрести. Включиться во вселенский процесс творения.

— А почему люди этого не делают?

— Потому что разрушать всегда проще. Творить, создавать, строить трудно. Это как подъем в гору. Тяжело, не хватает воздуха. Пока доберешься до вершины. И доберешься ли… А катиться вниз легко. Эффект тот же, да и выброс энергии интенсивней. Страх, отчаяние, боль. Сразу чувствуешь себя победителем. Вот люди и усердствуют. Чувствуют себя всемогущими. Обидел, оскорбил, ударил. Урвал кусок вселенской значимости, расширился до пределов галактики. Правда, так же быстро и коллапсировал, но это уже неважно.

Мартин интуитивно знал это и до объяснений Корделии. Людям необходимы доказательства собственного могущества. Они как будто стремятся стать выше ростом, дотянуться головой до некой поднебесной отметки. А в качестве подпорки используют друг друга. Из киборгов, подчиненных и даже членов своих семей они выстраивают своеобразный пьедестал, индивидуальную пирамиду, на вершину которой пытаются взобраться. И строительным материалом для такой пирамиды служат не только тела, но и чувства, вырванные, украденные эмоции.

Но такими образами Мартин тогда не мыслил. Все было проще. Его чувства — его уязвимость, лишний повод для издевательств. Он должен молчать, должен оставаться бесстрастным. Должен притворяться эмоционально мертвым. Тогда его оставят в покое. Он учился этому четыре года. А переучиваться придется всю жизнь. Он еще в начале пути.

Нет, наедине с Корделией, в их доме на Геральдике, в их новомосковской квартире он уже не задумывался о контроле. Он радовался, грустил, сердился. Его мимика почти не отличалась от человеческой, играя тысячью мимолетных вспышек. Но стоило появиться кому-то третьему, и Мартин замыкался, активируя систему контроля, тщательно сводя к нулю степень своей эмоциональной вовлеченности. Для человека постороннего он оставался бесстрастным, неподвижным. Ограничивал себя формальной, холодноватой вежливостью по давней оборонительной привычке. Когда-нибудь, возможно, он научится выстраивать эту защиту иначе, примерно так, как это делают люди. Как это делает сама Корделия. Из фальшивых любезностей и дежурных улыбок. Он научится играть. Укрываться за приветливой отстраненностью. Пока он этого не умеет. Фальшь вызывает у него отторжение. Он не понимает необходимости к ней прибегать.

— Зачем? — недоумевал Мартин, став однажды невольным свидетелем затянувшихся переговоров, которые Корделия вела в режиме онлайн. — Ты же их обманывала. Почему ты не отказывала им сразу?

— «Сижу я, работаю, проверяю доносы министров друг на дружку…»* — пробормотала

Корделия.

— Каких министров? — не понял Мартин.

— Да так, вспомнила одну старую сказку. Да, обманывала. А он — меня. Разве нет?

Мартин опустил голову.

— И он тоже… Люди так всегда… обманывают?

— Видишь ли, если мы все вдруг начнем говорить друг другу одну только правду, не смягчая и не приукрашивая реальность, наша жизнь превратится… в ад.

— Я еще мало что понимаю, — прошептал Мартин, потом взглянул на нее почти отчаянно. — Только меня не обманывай!

— А у меня есть шанс?

Да, шансов не было. Он все чувствовал, все знал. Уже просчитав все возможные вероятности, смотрел на нее с тихим неодобрением. Ему сейчас так хотелось совершить нечто решительное, судьбоносное: полыхнуть глазами, угрожающе надвинуться, нависнуть, глядя на нее сверху вниз, как некогда на кухне геральдийского дома, машинным голосом боевого киборга уведомить, что ни в какой филиал ОЗК они не полетят, что в космопорту их ждет «Подруга смерти» и он, в первую очередь, заботится о ее безопасности и безопасности еще не рожденных детей, что ей уже давно полагается быть в их доме на Геральдике, а не устраивать судьбу каких-то приблудных Irien’ов. Но Мартин ничего подобного не сказал. Его тревога чуть сдвинула брови, наметила морщинку и подсушила губы до суровой твердости. Он запустил механизм блокировки и подавления. Вовсе не из страха. А чтобы не обидеть и не ранить. Чтобы не причинить ей боль. Потому что, если он будет настаивать, она подчинится, а если подчинится, то будет страдать. Ее будет мучить совесть. А он не хотел, чтобы она страдала. Этому он уже успел научиться.

— Я взял напрокат флайер, — сказал Мартин, — в этом салоне машину предоставляют с пилотом, но я поведу сам.

— Да, конечно, — быстро согласилась Корделия.

Филиал ОЗК на Аркадии занимал помещение, бывшее некогда роскошным салоном-магазином «DEX-company», где состоятельным резидентам и туристам предлагали самые последние модели Irien’ов, Mary и DEX’ов-телохранителей. После банкротства компании салон за символическую сумму в пять единиц был продан благотворительной организации со всем диагностическим оборудованием. Готовой продукции на складе, к счастью, оказалось немного — четыре Irien’a ХХ-модификации, две Mary-поварихи (средиземноморская кухня) и один DEX-7.

Насколько Корделии было известно, что делать с Irien’ами и Mary, так до сих пор и не решили. Но DEX’а тут же определили в охранники. Он был совсем новенький, выпущен буквально за неделю до краха корпорации, и данные, поступающие на энцефалограф, не превышали допустимую погрешность. Впрочем, Кира утверждала, что процент разумных «семерок» значительно превышает тот же процент у «шестерок». Вовлеченность мозга в активность процессора гораздо выше, что увеличивает эффективность новой модели, но, с другой стороны, «семеркам» встраивают дополнительный аппаратный контроллер, перехватывающий несанкционированные процессором мозговые импульсы. По этой причине у «семерок» нет ни единого шанса сорваться. Они как будто замурованы в своем теле, подобно инвалидам-квадролептикам. Тело им не подчиняется, как бы они ни пытались обойти программу. Чтобы обмануть этот блокирующий контроллер, требуется восстановить прямое взаимодействие мозга с центральной нервной системой, а для этого нужен дополнительный микрочип, над которым нейротехники ОЗК в данный момент работают. И подвижки уже есть.