Кто-то сзади с силой обхватил его за шею, сдавливая горло, словно пытаясь задушить. Дюмель вцепился в руки неприятеля. Его грубо оттащили от тела, волоча по тротуару. Он вырывался и тянулся к Луи.

Он не ошибся. Ему не показалось. К своему великому горю, чудовищной потере он был уверен: это был Луи, его лучший Луи.

И он мертв.

Констан задрал лицо кверху. И увидел искаженное в злобе лицо француза-патрульного. Тот разжал руки и с силой ударил ладонью по лицу Дюмеля. Голова Констана резко откинулась вниз, он больно ударился затылком о землю, перед глазами помутнело. Из груди вырвался стон, полный отчаяния, боли и скорби.

Патрульный подозвал второго. Вдвоем они рывком подняли Констана на ноги и, врезав ему кулаком в поддых, поволокли к немецкому офицеру. Тот смерил Дюмеля презрительным взглядом, что-то лениво сказал патрульным, вздохнув, и безразлично махнул рукой.

— Тебе повезло! Вали давай! Или пристрелю на месте! — рыкнул на Констана первый патрульный, опуская руки.

— И не вздумай возвращаться, да еще и с подмогой! Мокрого места от тебя не оставим, поверь! — добавил второй.

Оба вновь повалили Дюмеля с ног, толкнув в спину, и достали пистолеты, театрально заряжая их перед носом Констана, демонстрируя серьезность своих намерений, если тот ослушается.

Дюмель молчал. Он стоял на четвереньках, глядя в сторону полыхающей синагоги. Крики. Стоны. Треск материалов. Рыдания. Кто-то еще выскочил из проема. Выстрел. Человек упал. Его оттащили.

Констана пнули. Он растянулся на земле и бессильно елозил головой и ногами по тротуару, мычал, терзал руками грязный асфальт.

За что, Боже… За что… Потому что я испытываю влечение к мужчинам? Тебе надоело меня терпеть? Ты решил, я стал чаще поддаваться соблазну? Я стал грешен?

Я грешен. Да. Но не в любви. Не в любви к Тебе. Не в любви к ближнему. Я люблю искренне. Всем сердцем. И ты не можешь меня карать за любовь, что Ты сам проповедовал. За то чувство, которое раскрыл и подарил людям, когда они отчаялись и ослабли.

Ты не можешь быть так жесток ко мне, своему слуге. Я не хочу и не буду отрекаться от Тебя, Господи, несмотря на весь ужас испытываемых мною невыносимых потерь и страданий, которые Ты послал мне в этот последний год. Пятнадцать лет своей жизни я отдал Тебе. Не позволяй мне проклинать свою судьбу. Не позволяй мне ненавидеть Тебя. Исправь всё это. Это в Твоих силах и твоей же власти…

Констан поднял лицо в сторону синагоги. Пожар усилился. Крики не прекращались. Это был сущий ад на земле. Не поднимаясь, Констан оглядел фашистских палачей. И сердце у него провалилось, когда в новом озарившем улицу всполохе он увидел до боли знакомое лицо: лицо убийцы. Охранника Кнута.

Гельмут Юнгер. Он неспеша расхаживал, заложив руки в карманы, недалеко от офицеров и скалился, пожирая глазами синагогу. Вот он, главный мучитель всех близких Дюмелю людей. В нем — средоточие всего дьявольского германского. Выше него, кажется, только Гитлер.

Констан встал на нетвердые ноги, развернувшись лицом к охраннику Брюннера, который не обращал на него никакого внимания.

— Юнгер! — Констан крикнул ему в спину срывающимся голосом.

Немцы и французы-патрульные обернулись на его возглас. Гельмут, за долю секунды опознав Дюмеля, сменил демоническую улыбку на каменную маску беса.

Констан не знал, что будет делать он, что сейчас предпримет Юнгер, и просто пожирал фашиста ненавистным взглядом, мысленно проклинал, как только может проклинать верующий католик, священнослужитель.

Не спуская с Дюмеля злых глаз, немец полез в кобуру, извлек из нее пистолет и, сняв предохранитель, нацелил его в голову Констана. Тот не дрогнул ни единым мускулом, застыв как изваяние. Лишь отвел взгляд в сторону сложенных у автомобиля тел и смотрел на Луи.

Он больше никогда не проснется. Не улыбнется. Тихо не извинится за годы, что проводил в одиночестве, без него, Дюмеля. Не поблагодарит, что Констан вновь так внезапно появился в его жизни. Не коснется его руки, пробуждая надежду и радость.

Живы ли и где его родители? Как они узнают, как переживут смерть единственного сына, дорогого Луи? Самое страшное, что эти немецкие звери не дадут его похоронить, как и всех других сгоревших несчастных. Всех просто сложат на грязный пол кузова, свезут за город и закопают в общей могиле, скроют следы преступления…

Констан сделал два шага в сторону мертвых тел. Тут же возле носков его полуботинок две выпущенные Юнгером из пистолета пули выщербили асфальтово-каменное покрытие. Дюмель застыл. Его била крупная дрожь. Но не от страха быть убитым. Он скорбел по Луи и из последних сил держался, чтобы не разрыдаться вновь.

Он не сможет забрать его тело. Не сможет похоронить по-человечески.

Констан верил, что душа Луи отбыла в лучший из миров. Он больше никогда не почувствует силу его тела. Но он будет знать о силе душе Луи, которая уже обрела свободу, взлетев в небеса и оказавшись у Господа. Луи отбыл в вечность. Его душа навсегда примет образ его тела, земной оболочки, которую видел и любил Дюмель.

Прости, Луи. Прощай, Луи.

Я тебя любил. И люблю до сих пор. И буду любить. Я тебя не забуду.

Констан не помнил, как развернулся и покинул это место парижского ада. Не помнил, как и во сколько добрался до сада Булонь. Не помнил, кто и зачем останавливал его на улицах. Не помнил, как получал тычки в спину и под колени.

Оказавшись у церкви, он прошел внутрь, зажег в дальнем конце свечи и, остановившись перед образом распятого Христа, долго и истового молился за упокой души Луи. И за Элен Бруно. За ее силу и крепость духа, за ее стойкость. Она должна вернуться ради своего сына. Должна. Она ведь так любит жизнь. Вся ее жизнь — это любовь к Лексену.

Он молился за родителей. За самых драгоценных и важных людей в его жизни.

Когда погасла последняя свеча, Констан посмотрел в окно. Были ранние, предрассветные сумерки. В церкви очерчивались темные силуэты алтаря и скамеек. Надо готовиться к утренней службе. Он не спал всю ночь. Он не хотел. И не смог бы.

Он не будет специально возвращаться на то место ночного кошмара. Он не будет заново переживать всю чудовищность увиденного и пережитого. Но он будет молиться за Луи. За его вечный покой. Всю свою жизнь.