Брюннер специально так сделал: оставил конверт напоказ, не потрудившись возвращать его во внутренний карман, чтобы продемонстрировать Дюмелю, что он, Кнут, знает личный секрет Констана, и ему есть, чем его шантажировать, в чем его хотя бы косвенно заподозрить. Он же может теперь перехватывать все письма, адресованные Дюмелю от Лексена. Он может их вскрывать, читать, находить какую-либо информацию или просто придумывать, к чему придраться. Вызывать Констана на допрос и мучить. Господи, как всё ужасно складывается… Может быть, бежать из города? Нет, сразу наведешь на себя подозрения, будет погоня. Единственный выход — только остаться и смиренно ждать своей участи, принимая на себя всё, чему стоило выпасть. Тем более у Констана есть долг, который он должен отдать покойному Паскалю.

Он был посвящен в нового настоятеля церкви главой прихода Булонь. Волновались все, от присутствующих прихожан до епископа. Сказался отпечаток перенесенной трагедии и срочно предпринятые меры по возведению Дюмеля в старший духовный сан, вызванные драматично сложившимися обстоятельствами. Всю службу, всё посвящение у Констана кружилась голова после перенесенной раны, но он стойко выдержал всю церемонию. Он не обратился в больницу: едва выйдя в церковный зал, встретил взгляды прихожан, ранее бывших на службе, ставших свидетелями потери пожилого настоятеля. Они остались в церкви, желая поддержать Констана и разделить с ним его горе, даже мать и дочь Маргар. Кто-то из мужчин уже тогда отправился в приход сообщить об ужасном событии. В то же время другие завернули тело Паскаля в найденные чистые хозяйственные мешки в постройке во дворе за церковью и перенесли его туда. Немцев уже не было, об их присутствии напоминали лишь следы от колес мотоциклетов и застывший на песке кровавый островок.

Епископ вручил Констану литургические сосуды, воду и вино, одеяния и книги Посланий апостолов. Дюмель не верил, что это происходит с ним и сейчас. Но вот всё закончилось, даже слишком быстро. Участвовавшие в посвящении служители прихода и служки с сочувствием и одновременно надеждой смотрели на Констана. Смотрели на него по-новому и собравшиеся прихожане. Тот же сам со всё возрастающим волнением ощущал, что с сегодняшнего вечера стал самым молодым настоятелем церкви за все ее время. Теперь он, Дюмель, должен заботиться о душах своих прихожан и направлять их на свет, когда к ним подступает тьма. Теперь он обязан венчать и отпускать грехи, причащать, вести проповеди и отслуживать каждый утренний и вечерний час, воздавая хвалу Богу.

Теперь он обязан вести заупокойные литургии. Но сегодня он не был готов. Нет. Хотя был должен. Но не мог.

Заупокойную службу по убитому фашистом преподобному Паскалю провел глава прихода, посвящавший Констана в ранг. За пару часов сколотили деревянный гроб — простой ящик, чтобы поместить в него тело трагически погибшего пожилого служителя. Потом, когда будет мирное время, преподобный будет перезахоронен достойно, но пока приходилось обходиться тем, что было.

Паскаль лежал, переодетый, в своих праздничных белых одеяниях со сложенными на груди руками. Кровь отлила от его лица, руки были бледными, как у призрака, побелевшие губы плотно сжаты. Лоб вытерли от следов крови, извлекли пулю, голову перевязали, а сверху, поверх волос, положили платок.

Дюмель забывал креститься. Он молча стоял впереди прихожан, напротив гроба с наставником, и неотрывно смотрел на него. Сколько мыслей проносилось в голове! Сколько чувств и эмоций обуревали! Он хотел зарыдать, закричать, броситься мертвому священнику на грудь и молить, чтобы он оказался жив.

Наконец гроб накрыли такой же наспех сколоченной крышкой. Крепкие мужчины-прихожане подняли гроб на свои плечи и понесли его в сад. За ними последовали парижане. Последним в молчаливой траурной процессии шел Дюмель, понурив голову, не видя ничего вокруг. Он достиг места погребения священника, когда его гроб опустили в землю. Все молчали, не было слышно даже шептаний. Мужчины, несшие гроб, забросали его землей. Все молча наблюдали, как вырастает земляной аккуратный холм. Затем установили небольшой деревянный крест, вырезанный из одной из старых дверных створок, недавно замененных на входе в церковь.

Прихожане разошлись. Вскоре ушли и служители прихода со служками. Напоследок они что-то говорили Дюмелю, какие-то наставления, пожелания, выражали поддержку, сочувствие. Констан никого из них не слышал. Он остался один. Совсем один. Война отняла последнего близкого ему человека — причем навсегда.

Бог присмотрит за Паскалем. Но так жаль, что они встретились на небесах тогда, когда Констану была так необходима поддержка здесь, на земле.

Он вернулся в комнатку в общежитии, когда над Парижем сгустились глубокие сумерки. В квартире его ждали, о нем волновались. Узнав о посвящении в вышестоящий церковный ранг, разбуженные его ночным приходом соседи горячо поздравили молодого человека, хотя заметили, что Дюмель был далеко не весел, а даже мрачен, погружен в глубокие размышления и молчалив. Он благодарно кивнул соседям и сумбурно сообщил, что теперь по долгу службы вынужден покинуть их скромное общежитие: теперь Констан был обязан занимать пристрой, в котором до сегодняшнего утра жил преподобный Паскаль. Соседи огорчились уходу Дюмеля, они все сдружились с молодым человеком за неполные пять лет его проживания здесь. Констан произносил обещания посещать их — они так много для него значили, стали близкими знакомыми, почти родными. Он приглашал посещать их его скромный приход.

Все разошлись по своим комнаткам. Когда Дюмель вошел в свою, то не услышал радостное щебетание канарейки, которая всегда просыпалась по возвращению хозяина. Обеспокоенный, Констан подошел к клетке.

Белая птичка лежала на дне клетки с поджатыми лапками и приоткрытым клювиком. Она была мертва.

С очередным сентябрем пришли холода, приносимые северными ветрами, продувавшими насквозь. Французы вновь стали кутаться в плащи и пальто, поднимая воротники и вжимая в них головы, обвязывая шеи теплыми шарфами, чтобы не дать обжигающим промозглостью потокам воздуха проникнуть в легкие и не подхватить простуду. У Констана уже пару дней першило в горле. Он думал, что всё дело в ранних холодах, принесенной сентябрем сырости. Но вечером у себя в комнатке, вглядываясь сквозь подступавшие сумерки при свете старой керосиновой лампы в свое отражение в зеркале, он обнаружил ранее не замеченное покраснение у нижней губы, которого, он уверен, с утра еще не было. Внезапное першение, небольшая боль с перерывами в горле. Покраснение небольшого участка кожи в области рта. Констан взял в руки лампу, вплотную приблизил лицо к зеркалу и посветил себе, раскрыв рот, высунув и разглядывая при огоньке свое горло. Он заподозрил что-то неладное, увидев нездоровый налет на корне языке и высыпания на слизистой. Закрыв рот, Дюмель сглотнул. В глотке на секунду запершило. Он подождал несколько минут. Ничего не происходило. Спонтанная реакция организма его обеспокоила.

Сперва Дюмель списал всё на осень, на простуду. Но потом вспомнил, что и текущей весной так же пару дней чувствовал дискомфорт. Тогда все прошло быстро, как-то само собой и не имело последствий. Тогда было уже тепло. И тогда Констан вспомнил о другом.

Он подумал, что организм уже странно реагировал последние пару лет, правда, это случалось лишь несколько раз и характер был несколько иной. Всё, казалось, проходило после нескольких дней беспокойства, но затем, через много недель вновь возвращалось — и вновь проходило. Тогда Дюмель подумал и — как бы ни хотел, чтобы это оказалось правдой — не отступал от мысли, что причиной раздражения мог стать Бруно. Хотя нет, не так. Не только Лексен, не он один. И он тоже. Они оба. Всему виной могла быть их связь.

Всё началось как раз после первых встреч на мансарде, в середине осени тридцать восьмого. Тогда появился зуд. Констан надеялся, что всё пройдет, тем более не вызывалось другого раздражения в органах. Но однажды Дюмелю пришлось отменить встречу, и они с Бруно в тот вечер так и не уединились: тогда Констан почувствовал сильное жжение, которое, слава богу, к утру прекратилось. Еще в тот день он насторожился и потом несколько дней прислушивался к себе, каждое утро и вечер запирался в комнатке и раздевался догола, становясь перед зеркалом, осматривая себя. Он обнаружил покраснения, но не стал обращаться в больницу. Что он мог сказать врачу? Он не уверен в точности, что всё дело было именно в близости с Лексеном, а если так, то тогда вскрывалась бы его личная жизнь и он должен был рассказать врачу о встречах с мужчиной, о контакте с ним. Откуда Дюмель знает, как поведет себя врач: может тот не станет лечить его из-за своих фобических предубеждений по отношению к людям, которые любят человека одного с ним пола? Дабы не стать несчастной жертвой, непонятым страдальцем, Констан отказался от мысли пройти обследование и, не видя ничего смертельного и страшного в покраснении и мелких высыпаниях на коже, обратился в аптеку и купил доступный вазелин, которым впоследствии пользовался каждый раз в период нового раздражения.