Между тем г-ну Кумбу не пришлось пускать в ход свой талант по обращению с огнестрельным оружием: г-н Риуф и его сестра не появились у ворот деревенского домика.
Как-то вечером г-н Кумб получил от своего молодого соседа вежливое письмо: выражая почтительность возрасту бывшего грузчика, тот признавал свои ошибки и просил забыть о них.
Господину Кумбу недоставало благородства, как недоставало ему и того великодушия, что велит человеку забывать нанесенные ему оскорбления, а ведь отмирание таких свойств души вовсе не проходит безнаказанно. Будучи далеким от мысли увидеть в такого рода поступке благородное и честное признание, достойным образом искупавшее совершенную ошибку, г-н Кумб вообразил, что это письмо было подсказано его угрозами, ибо он не сомневался, что Мариус был их честным выразителем. С тех пор как г-н Кумб ощутил в себе некие воинственные поползновения, он несколько ревновал к роли, какую тот, кого он считал еще юнцом, сыграл в этом деле, и теперь был вполне удовлетворен, встав, по меньшей мере, вровень с Мариусом.
К большому удивлению Милетты, которая никогда не видела своего хозяина покидавшим дом после захода солнца, г-н Кумб, получив письмо от Жана Риуфа, тотчас попросил Милетту подать ему то, что он называл левитом, надел его, положив деньги в карман жилета, и направился в бонвенское кафе.
Именно здесь, где ему впервые пришлось испытать унижение, он жаждал заставить воссиять свою славу. Позывы его спеси не изменились, но вслед за ними пришла новая страсть, ненависть, наложив самый отвратительный отпечаток на его чувства; можно было посмеяться над его тщеславием, когда оно удовлетворилось распускавшимся цветком, завязавшимися овощами, удачной ловлей скорпены; но сама наивность этого тщеславия придавала старику некие черты величия. Сейчас ему не оставалось ничего иного, как сожалеть о своем тщеславии, ведь именно оно довело его до того, что он стал выпрашивать аплодисменты у ничем не примечательных слушателей и покупать их восхищение, награждая за него немалым количеством рюмок, в то время как сам он ухмылялся легким и дешевым победам, которые ему уготавливала его уместная щедрость.
Поведение г-на Кумба произвело сильное впечатление на местное общественное заведение; он прочел там полученное им письмо от соседа, сопроводив его многочисленными комментариями по поводу трусости этого господина и обхождения, ожидавшего его в случае, если б он так и не решился представить свои извинения, держась на почтительном расстоянии. Обращаясь одновременно к неутолимой жажде завсегдатаев бонвенского кафе и зависти, какую обычно испытывают к богатым людям, бывший грузчик снискал одобрение и в придачу был удостоен оваций как блестящий полководец и единодушно провозглашен святым Георгием. Новоиспеченный забияка оставался прежним скрягой, выставляя напоказ свою щедрость, — иными словами, он не забывал о себе в предпринятой им раздаче спиртных напитков; хмельное состояние от выпитого в сочетании с ударившим в голову опьянением славой вконец помутили его рассудок. Он возвращался домой, выделывая зонтиком грозные мулине, и у него уже не было особой уверенности в том, что он не истребил весь род Риуфов, как мечтал об этом всю прошлую ночь и как клялся в этот вечер сделать при первом же удобном случае. Когда он заметил вдалеке крышу шале, контуры которой вырисовывались на туманном горизонте открытого моря, потребовалось вмешательство тех, кто либо из милосердия, либо из признательности решил препроводить его домой, помешав ему таким образом поджечь соседский дом.
Протрезвившись на следующий день, г-н Кумб смутно представлял себе то, что произошло накануне. Но и того, что осталось в его памяти, было вполне достаточно, чтобы устыдиться собственного поведения, насколько это позволяло ему самолюбие. Он скорее готов был умереть, чем признаться самому себе, что был не прав. Второго такого же заседания в бонвенском кафе он больше уже не устраивал, к большому сожалению завсегдатаев этого заведения; но если случай сталкивал его с кем-либо из них, то он продолжал вызывать восторг, возможно, с меньшим шумом, но с не большей умеренностью.
Тем не менее манера поведения, избранная Жаном Риуфом, была хороша для усмирения страсти менее неукротимой, чем та, что овладела взбесившимся ягненком по имени г-н Кумб.
С того самого дня как брат Мадлен заключил перемирие с соседом, шале перестало быть театром безумных вечеринок и шумных оргий, столь сильно возмущавших г-на Кумба. По вечерам в субботу мадемуазель Риуф приезжала сюда — иногда со своим братом, а чаще всего вместе со старой служанкой. Она проводила там полтора дня, как это делал владелец деревенского домика в ту пору, когда дела еще не позволяли ему свободно распоряжаться своим временем. Единственными развлечениями девушки были гулянья по саду, уход за цветами и изредка — прогулки по прибрежным скалам. Шале стало таким же тихим, мирным и добропорядочным, как и соседний с ним дом слева.
Господину Кумбу было невозможно отрицать очевидное, да он и не пытался это делать; он удовольствовался лишь тем, что строго наказал Милетте молчать, когда она, искренне удрученная по-прежнему мрачным настроением своего хозяина, хотя причины для этого больше не было, попыталась обратить его внимание на улучшение обстановки у соседей.
Ему уже не было дано вернуть себе тот сладостный душевный покой и безучастность, какие были характерны для его прежней жизни. Злые чувства сходны с сорняками в поле: достаточно маленького корешка, и они сохранятся там навечно. Зависть и состоящие в ее свите чувства овладели сердцем г-на Кумба, и буквально все стало для него предлогом, чтобы больше никуда не выезжать; поскольку сам хозяин шале отсутствовал, теперь его сад отравлял существование бывшему грузчику.
Сад этот не был ни длиннее, ни шире сада г-на Кумба, ничуть не лучше расположен, ничуть не больше защищен от ветра, однако наступивший для наших героев год не был похож на предыдущий, и результаты его оказались для них совершенно разными: сад г-на Кумба как нельзя более походил на раскаленную сковородку, что мы так долго живописали в начале нашего повествования; вопреки мистралю и солнцу, сад г-на Риуфа оставался свежим, пышно разросшимся и благоухающим. Перегной, внесенный в почву в большом количестве, уже успел изменить ее свойства; защитные ряды тамарисков и кипарисов, высаженных уже большими вместе с землей, в которой они выросли, и многочисленные соломенные укрытия надежно защищали растения; если же, несмотря на все предосторожности, засухе или северному ветру удавалось их уничтожить, то они заменялись новыми с расточительностью, не позволившей заметить повреждений.
Зрелище этого небывалого благополучия так жестоко ранило сердце г-на Кумба, как это могли сделать только скверные шутки Жана Риуфа и его окружения. Он пытался бороться с тем, что сам называл возмутительным пристрастием природы; он произвел новые посадки, пустился в расходы, хотя сам расценивал их как бессмысленные; но то ли он взялся за это слишком поздно, то ли по какой-то совершенно иной причине, связанной с почвой, удача отвернулась от него, и земельный участок соседей, свидетельствующий о его личных неудачах, лишь упрочил его неприязнь к ним. Он отворачивался, когда его взгляд внезапно упирался в зеленые верхушки кустарника, возвышавшегося над стеной; когда же ему говорили о них, это вызывало у него нервное расстройство. К несчастью, это садоводческое великолепие нашло еще одну возможность проявить себя: морской ветер, пройдя над владениями г-на Риуфа и вобрав запахи заполнявших изящные клумбы роз, тубероз, гелиотропов, гвоздик и жасмина, старательно переносил эти ароматы во владения г-на Кумба. И хотя тот испытывал презрение к этим несерьезным культурам, такое свидетельство ошеломляющего превосходства довершало его отчаяние; кончилось тем, как это обычно бывает у всех завистников, что он стал пренебрегать тем, что составляло на протяжении тридцати лет его счастье, и проникся отвращением к тому, что было его гордостью; он забросил свой сад и занимался только рыбной ловлей, имевшей одно преимущество: она целыми днями удерживала его в удалении от ненавистного соседства.
