– Что, я дал слишком много? – спросил я сконфуженно.

– О, не то слово. Хотите, я провожу вас до Торосея всего за стакан коньяку? К тому же вы получите удовольствие: я человек ученый и многое могу вам поведать.

Я отвечал, что не могу постигнуть, каким образом слепой может показывать дорогу. Спутник мой рассмеялся и стал уверять, что со своей палкой он видит не хуже орла.

– Уж во всяком случае на острове Малл. Здесь я каждый камень, каждый кустик знаю. – И как бы в подтверждение своих слов он принялся с усердием постукивать по сторонам палкой. – Вон, поглядите, там, в овраге, ручей, а вон пригорок, на краю его лежит камень. Дорога на Торосей вон там, у подножья холма. Видите каменистую тропу? А тут прогоняют скот, трава утоптана, а чуть подалее, как пойдет вереск, позаросла травой.

И точно, от внимания слепого не ускользнула ни одна мелочь. Я выразил удивление.

– Э, это еще что! Вы не поверите: до закона, когда в краях этих еще водилось оружие, я постреливал, и, вы знаете, очень недурно. Кстати, – с хитрой усмешкой прибавил слепой, – если у вас есть при себе пистолет, я бы вам показал, как это у меня получается.

Сказавши, что пистолета у меня нет, я поспешил отступить от слепого подальше. Видел бы он, как в эту минуту у него из кармана высовывался пистолет, поблескивая стальной рукоятью. Но на мое счастье, мой спутник был слеп и не догадывался, что пистолет мне виден, полагая, что он надежно спрятан, и продолжая притворяться, будто оружия у него нет.

Потом он хитро начал выпытывать, откуда я родом, каково у меня состояние и нельзя ли разменять у меня монету в пять шиллингов, которая будто бы у него в споране[34]. При этом он все норовил приблизиться, а я от него увертывался. Мы шли наизволок по гуртовой дороге и, как в хороводе, менялись поочередно местами. К великому моему удовольствию, занятие это мне удавалось гораздо лучше, нежели моему партнеру; игра в жмурки меня забавляла. Законоучитель злился, злился и, разразившись гэльскою бранью, принялся колотить вокруг себя палкой в надежде сшибить меня с ног.

Тогда я дал ему понять, что у меня тоже имеется пистолет и что, если сейчас же он не оставит меня в покое и не повернет на юг, я принужден буду пустить ему пулю в лоб. Слепой сразу же присмирел и после тщетных попыток меня улестить поспешил удалиться, выругавшись на прощание по-гэльски. Я видел, как он размашистою поступью, постукивая палкой, прошел по торфяникам, потом через вересковую пустошь и наконец, обогнув холм, спустился в ложбину. Проводив его взглядом, я продолжил свой путь в одиночестве, радуясь ему несказанно больше, чем обществу моего ученого спутника. То был для меня, несомненно, день несчастливый, ибо мои провожатые, от которых я насилу избавился, оказались самыми дурными людьми, которых довелось мне встретить в Горной Стране.

В Торосее, на берегу, нашел я гостиницу, обращенную фасадом к Морвену, что находится на другом берегу пролива Малл. Хозяин ее, которого тоже звали Маклином, по всем приметам принадлежал к знатному роду. Нужно заметить, что в Горной Шотландии содержать гостиницу считается занятием куда более благородным, чем у нас, на Равнине: потому ли, что горцы чрезвычайно гостеприимны, а может быть, по причине праздности сего занятия, сопряженного с хмельными утехами. Маклин хорошо говорил по-английски и, найдя во мне в некотором роде следы образованности, проэкзаменовал меня сперва по-французски, а затем по-латыни. Во французском он скоро поставил меня в тупик, зато в латыни наши познания оказались равны, во всяком случае, я ему нисколько не уступал. Это приятное состязание нас быстро расположило друг к другу. Мы просидели до ночи за чашей пунша (точнее, я только глядел, как он пьет), покуда он не захмелел до такой степени, что начал рыдать у меня на плече.

Я будто ненароком показал пуговицу Алана, но у Маклина она вызвала непритворное недоумение. К тому же он питал сильную неприязнь к семье и друзьям Ардшиля и, до того как напиться, прочел даже памфлет на одного из Стюартов, сложенный им на хорошей латыни, элегическими стихами, правда ужасно злобный и издевательский.

Я рассказал про законоучителя. Маклин с удивлением покачал головой, заметив, что я счастливо отделался.

– Этот человек, – пояснил он, – очень опасен. Его зовут Дункан Маккиг. Стреляет почти без промаха, даром что слепой. Часто обвинялся в разбое, а один раз даже в убийстве.

– Забавней всего, что он именует себя законоучителем, – заметил я.

– А что, он ведь и в самом деле законоучитель. А дал ему это звание Маклин из Дюарта из сострадания к его слепоте. Вот он теперь и странствует, бродит с места на место, поучает юношество, чтобы не забывало Закон Божий. Ну и, ясное дело, впадает подчас в искушение.

Наконец нагрузившись вдоволь, мой хозяин кой-как проводил меня до постели, на которую лег я в чрезвычайно приятном расположении духа. В четыре дня прошел я бо́льшую часть обширного и извилистого острова Малл, от Эррейда до Торосея, что напрямик составляет пятьдесят миль, а с моими скитаниями и все сто, и притом почти не устал. Удивительно, что под конец этого долгого перехода у меня даже прибавилось сил и я пребывал в состоянии духа куда более бодром, чем в начале пути.

Из Торосея в Кинлохалин, на другой берег пролива Малл, ходит паром. Оба берега – владения могущественного клана Маклинов, и моими попутчиками в большинстве своем были Маклины. Впрочем, владельца бота звали Нийл Рой Макроб, а поскольку это было одно из имен сородичей Алана, который меня и направил к этому перевозу, мне не терпелось поговорить с Нийлом Роем наедине.

На боте, при всем народе, это было, конечно, невозможно, а подвигались мы еле-еле. Ветра не было, бот оснащен был скверно, и гребли только тремя веслами. Правда, работали гребцы с усердием, пассажиры по очереди их сменяли, и мы шли, не сбавляя хода, под неумолчный хор голосов, распевавших гэльские песни. Яркое солнце, свежий морской воздух, дружное пение, добросердечие и веселость моих спутников не могли не радовать.

Не обошлось, однако, и без печальных зрелищ. В устье Лох-Алина стоял на рейде огромный корабль. Поначалу издали он показался мне дозорным судном, которые, как известно, крейсировали в этих местах и зимой и летом, дабы препятствовать горцам вести сношения с Францией. По приближении оказалось, что судно торговое. С удивлением увидел я, что на всех его палубах толпится народ, а с берега, где заметно было густое скопление, то и дело подходят шлюпки, доставляя на судно новые партии пассажиров. Подойдя ближе, мы расслышали крики и причитания. Кричали и плакали на корабле, им вторили с берега, и все это сливалось в надрывающий душу стон. Тут только я наконец понял, что это корабль с ссыльными, осужденными плыть в американские колонии.

Когда мы подошли к судну вплотную, люди с плачем кинулись к борту, простирая руки и взывая к моим спутникам, среди которых, как оказалось, были их родственники. Не могу сказать, сколь долго длилось это прощание: все точно забыли о времени. Наконец капитан судна, как видно вконец ошалев от неумолчных рыданий, закричал, чтобы мы отвалили от борта.

Нийл приказал править к берегу, запевала затянул унылую песню, и ее тотчас подхватили на судне и на берегу. Она лилась отовсюду, горестная, словно плач по покойнику. Я увидал слезы на щеках моих спутников, плакали даже гребцы, да и я едва не заплакал – так подействовали на меня это тяжкое зрелище и печальная горская песня.

В Кинлохалине, как только сошли мы на берег, я отозвал Нийла Роя в сторону и осведомился, не из Аппина ли он родом.

– Да, из Аппина, а что вам угодно? – отвечал он с недоумением.

– Я ищу одного человека. Мне почему-то кажется, что вы знаете, где его найти. Его зовут Алан Брек.

И тут, вместо того чтобы показать Нийлу пуговицу, я с глупым видом принялся совать ему шиллинг.