Нийл вспыхнул и отпрянул назад.
– Вы меня оскорбляете! – воскликнул он. – Джентльмену не пристало так вести себя с джентльменом! Тот, кого вы ищете, ныне во Франции, но, будь он даже в моем споране, а из вас бы, как из мешка, сыпались шиллинги, я не дал бы упасть ни единому волоску с его головы!
Уразумев свою ошибку и не теряя времени на извинения, я показал пуговицу, которую держал наготове в левой руке.
– Ах, вот оно что. Что бы вам сразу не начать с этого! Коли вы и есть тот юноша с серебряной пуговицей, это меняет дело. Мне поручено указать вам дорогу. Но позвольте мне одну откровенность: есть имена, которые лучше не называть. К ним относится имя Алана Брека. И еще попрошу заметить: вперед не размахивайте в наших краях деньгами, особенно перед лицом дворянина.
Не так-то просто было принести извинения: едва ли я мог признаться, что мне и в голову не приходило полагать его дворянином, покуда он сам о том не заговорил. Что до Нийла, то он, видимо, не желал завязывать со мной дружеских сношений и хотел только поскорее от меня избавиться. Я должен был заночевать в Кинлохалине на постоялом дворе, а затем, перебравшись из Морвена в Ардгур, остановиться в доме некоего Джона Клеймура, которого уже известили о моем скором прибытии. Далее, на третий день пути, я должен был переправиться через два лоха[35] в Корране и в Баллахулише, а оттуда спросить дорогу к дому Джеймса Гленского, что находился в Охарне, в аппинском Дюроре.
Вы, верно, заметили, что немалую часть пути мне предстояло пройти по воде. Дело в том, что море в этих краях глубоко врезается в берег, образуя узкие, извилистые заливы, омывающие подножия скал. Мрачные и дикие пейзажи обычны для этих мест. Быть может, легко оборонять эти земли от неприятеля, но отнюдь не легкое дело по ним путешествовать.
Я получил от Нийла и другие наставления: не вступать ни с кем в разговор, всячески избегать вигов, Кэмпбеллов и особливо «красномундирников», при появлении которых немедля сворачивать с дороги в заросли, потому что «встреча эта ни к чему хорошему не приведет». Иными словами, вести себя под стать разбойнику или ж якобитскому лазутчику, каковым, по-видимому, я и казался Нийлу.
Постоялый двор в Кинлохалине представлял собой грязное и убогое заведение (ни дать ни взять – свиной хлев), полное дыма, клопов, тараканов и угрюмых горцев. Удрученный этой картиной, горько кляня себя за неучтивость по отношению к Нийлу, я полагал, что худшего невозможно себе представить, но я ошибался. Не просидел я в гостинице и получаса (вернее, не простоял, потому что я принужден был стоять в дверях, спасаясь от торфяного дыма, витавшего в комнатах), как набежала гроза, хлынул дождь, потоки воды, низвергаясь с гор, ринулись на пригорок, на котором стояла гостиница, и все потекло. Конечно, в те времена Шотландия отнюдь не славилась своими постоялыми дворами, однако можете себе представить мою досаду, когда от очага до постели пришлось пробираться едва ли не по щиколотку в воде.
Рано поутру я двинулся в путь и вскоре поравнялся с человеком небольшого роста, полным, благонамеренного и очень важного вида. Он шел не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, и читал на ходу книгу, на полях которой он поминутно делал ногтем пометы. Его одежда, неброская, но опрятная, изобличала в нем священнослужителя.
Оказалось, что он тоже законоучитель. Не такой законоучитель, каковым был слепой с Малла, – нет, разумеется, нет. Он был послан Эдинбургским обществом распространения христианства проповедовать в здешних отдаленных краях Евангелие. Звали его Гендерленд. Говорил он на приятном южношотландском наречии, по которому я сильно соскучился за время странствий. Вскоре выяснилось, что мы родом из одних мест и еще к тому же имеем общие интересы. Добрый друг мой, эссендинский священник, перевел некогда на досуге на гэльский язык несколько гимнов и богословских сочинений, которые Гендерленд с успехом читал горцам. Кстати, книга, которую он с увлечением читал, принадлежала как раз перу мистера Кэмпбелла.
Мы сразу разговорились, а поскольку оба держали путь в Кингерлох, порешили идти вместе. По дороге мистер Гендерленд то и дело останавливался и беседовал чуть ли не с каждым, кто попадался нам на глаза, будь то путник или работник в поле; и хотя я не мог уяснить себе предмет разговора, было видно, что законоучителя здесь уважали, потому что не раз раскрывалась для него табакерка и за сим следовало дружеское угощение.
О себе я рассказал только то, что нашел возможным рассказывать, то есть все, что не касалось имени Алана Брека. Между прочим, я сообщил, что иду повидать своего родственника, который живет в Баллахулише, но про Охарн и Дюрор я умолчал, опасаясь, как бы он чего не заподозрил. Со своей стороны мистер Гендерленд поведал мне о своих делах и заботах, о здешних людях, об укрывающихся в лесах священниках и якобитах, о законе о разоружении и о многих достопримечательных событиях того времени. Взгляды законоучителя отличались умеренностью: некоторые постановления парламента он осуждал, в особенности закон, по которому за горскую одежду судили гораздо строже, чем за ношение оружия.
Выслушав его суждения, я решился спросить про Рыжего Лиса и про аппинских арендаторов, что прозвучало бы вполне естественно в устах человека, направляющегося в эти края.
Гендерленд заметил, что дело это темное, но к горцам явно несправедливы.
– Диву даешься, откуда эти несчастные берут деньги, ведь посмотреть на них – нищие, есть нечего. Простите, мистер Бальфур, не найдется ли у вас табаку? Нет? Ну и прекрасно, как-нибудь потерплю. Так о чем я сказывал? Да. Этих людей, можно сказать, довели до такого состояния. Вот хотя бы Джеймс Стюарт из Дюрора, его называют еще Джеймсом Гленским. Единокровный брат Ардшиля, вождя клана, человек уважаемый, а в какой нищете пребывает! Есть тут еще некий Алан Брек…
– А это кто таков? – с живым любопытством спросил я.
– А что ветер – поди узнай у него, куда он подует. Вот и этот: нынче здесь, а завтра смотришь – и след простыл, уже в другом месте. Ловкая бестия. Не удивлюсь, если он сейчас сидит вон за теми кустами да на нас посматривает. Виноват, нет ли у вас табаку?
Я отвечал, что нет и что он уже прежде меня о том спрашивал.
– Возможно, – сказал он со вздохом. – Странно, однако, что вы не нюхаете табаку. Так о чем я сказывал? А, Алан Брек. Да, отчаянный малый! Правая рука Джеймса. Если его поймают, то его ждет виселица, так что терять ему нечего. Если кто из клана выкажет неповиновение, зарежет тут же и глазом не моргнет. Что ему, все нипочем.
– Какие ужасные вещи вы говорите, мистер Гендерленд. Коли здесь у вас все на страхе держится, лучше и не рассказывайте.
– Э, нет, тут не только страх. А любовь, а самопожертвование, от которого нам с вами совестно сделалось бы. Нет, не скажите, есть в этом что-то возвышенное, благородное. Пусть не совсем христианское, но благородство. Тот же Алан Брек, я знаю, пользуется большим уважением. Посмотрите, сколько у нас в стране лжецов, мистер Бальфур, сколько негодяев! И в церковь как будто ходят, и мнение света к ним благосклонно, а между тем, посмотрите, они, быть может, гораздо опаснее этого безумца. Нет, у этих горцев есть чему поучиться. Но вы, верно, думаете, что я слишком долго пробыл в горах? – с улыбкой примолвил он.
Я отвечал, что отнюдь так не думаю, что многое в горцах вызывает у меня восхищение и что сам мистер Кэмпбелл, если на то пошло, тоже ведь родом из Горной Шотландии.
– Да, это правда, – согласился он. – У него прекрасная родословная.
– А что вы скажете о королевском управляющем?
– О Колине Кэмпбелле? Что ж, он сам идет на рожон.
– Я слышал, он намерен выселить арендаторов.
– Да, это верно. Но дело это, как говорится, туда-сюда и ни с места. Джеймс Гленский поехал в Эдинбург, приискал себе там стряпчего, уж конечно какого-нибудь Стюарта (они ведь все, как летучие мыши на чердаке, друг дружки держатся), словом, дело о выселении было приостановлено. Потом Колин Кэмпбелл поехал, выхлопотал себе бумагу в суде казначейства, и теперь, я слышал, первая партия переселенцев отправляется уже завтра. Причем начнут выселение в Дюроре, можно сказать, прямо у Джеймса под окнами. Нехорошо все это, неразумно. Я так, по скромному своему разумению, понимаю.
