— О! — Морган засмеялся. — Вы, я вижу, по-прежнему роялист, господин Каднет!

Цирюльник с трагическим видом прижал руку к сердцу.

— Господин барон, — отвечал он, — теперь это не только дело совести, но и дело сословия.

— Я понимаю, дело совести, метр Каднет, — но почему сословия? Черт возьми, какое отношение к политике имеет почтенная корпорация цирюльников?

— Как, господин барон? — удивился Каднет, уже собравшийся приступить к своим обязанностям. — И вы еще спрашиваете, меня, вы, аристократ!

— Тише, Каднет!

— Господин барон, мы, «бывшие», можем друг с другом говорить откровенно!

— Так вы тоже из «бывших»?

— Самый настоящий «бывший»! Какую прическу угодно господину барону?

— «Собачьи уши» и высоко зачесанные назад волосы.

— А немножко пудры?

— Сколько угодно, Каднет.

— Ах, сударь, подумать только, уже добрых пять лет у меня одного достают пудру «а ля марешаль»! Господин барон, а ведь еще недавно за коробку пудры гильотинировали!

— Я знал людей, которые были гильотинированы еще не за такую безделицу, Каднет! Но объясните мне, каким образом вы оказываетесь «бывшим»? Я люблю доискиваться до причины любого явления.

— Очень просто, господин барон! Не правда ли, вы допускаете, что существуют своего рода аристократические корпорации?

— Я полагаю, это те, что имеют дело с высшими классами общества.

— Вот именно, господин барон. Так вот, мы держали за волосы эти высшие классы. Я, тот самый человек, который стоит перед вами, однажды вечером причесывал госпожу де Полиньяк: мой отец причесывал госпожу Дюбарри, а мой дед — госпожу де Помпадур. Мы пользовались особыми привилегиями, сударь, мы носили шпагу. Правда, во избежание кровавых столкновений, — цирюльники горячие головы! — мы обыкновенно ходили с деревянной шпагой, но если это и не была настоящая шпага, то все же она выглядела внушительно. Да, господин барон, — продолжал, вздыхая, Каднет, — чудесное было времечко, и не только для нас, цирюльников, но и для всей Франции! Мы были осведомлены обо всех секретах, обо всех интригах, от нас ничего не скрывали, и не было случая, господин барон, чтобы цирюльник разболтал секрет. Возьмите, например, нашу бедную королеву: кому она доверила свои бриллианты? Великому, прославленному Леонару, королю цирюльников! И подумать только, господин барон, нашлись два человека, которые ухитрились опрокинуть здание власти, державшейся на париках Людовика Четырнадцатого, на «пуфах» Регентства, на «крепах» Людовика Пятнадцатого и на «башнях» Марии Антуанетты.

— А кто же эти два человека? Должно быть, это революционеры, проповедники равенства? Назовите мне их, Каднет, и я постараюсь вызвать к ним всеобщую ненависть!

— Это господин Руссо и гражданин Тальма! Руссо изрек такую глупость: «Возвращайтесь к природе!», а гражданин Тальма изобрел прическу «под Тита».

— Правда, Каднет, правда!

— Наконец-то при Директории нам блеснул луч надежды. Господин Баррас никогда не обходился без пудры, а гражданин Мулен даже сохранил косичку. Но вы понимаете, восемнадцатое брюмера все разрушило! Попробуйте-ка завить волосы господину Бонапарту!.. О! Взгляните только! Великолепно! — приговаривал Каднет, взбивая «собачьи уши». — Вот настоящие волосы аристократа, мягкие, тонкие, как шелк! Они замечательно поддаются завивке, можно подумать, что вы носите парик. Взгляните-ка на себя, господин барон. Вы хотели быть красивым, как Адонис… О, если бы вас увидела Венера, то Марс приревновал бы ее не к Адонису, а к вам!

Закончив свой труд, гордясь своим произведением, Каднет протянул ручное зеркало Моргану, и тот посмотрел на себя не без удовольствия.

— Что и говорить, — обратился он к цирюльнику, — вы, друг мой, настоящий артист! Запомните эту прическу. Если когда-нибудь мне будут отсекать голову, то ради женщин, что будут смотреть на мою казнь, я выберу именно эту прическу.

— Вы хотите, господин барон, чтобы о вас пожалели, — серьезным тоном сказал цирюльник.

— Да, а пока что, милый Каднет, вот вам экю за труды. Будьте добры, скажите, когда спуститесь вниз, чтобы вызвали для меня экипаж.

Каднет вздохнул.

— Господин барон, — сказал он, — в былые времена я ответил бы вам: «Покажитесь при дворе в этой прическе, и мои труды будут оплачены!» Но, увы! Больше нет двора, господин барон, а ведь нужно как-то жить… У вас будет экипаж.

Тут Каднет снова вздохнул, положил в карман полученный им от Моргана экю, подобострастно склонился перед ним, по обычаю цирюльников и учителей танцев, и удалился, предоставив молодому человеку довершить свой туалет.

Теперь, когда он был причесан, с остальным можно было быстро покончить, только вот с замысловатым узлами галстука пришлось немного повозиться; но опытный в этом деле Морган блестяще справился с трудной задачей, и, когда пробило одиннадцать, он был готов ехать на бал.

Каднет не забыл его поручения: у крыльца уже стоял фиакр.

Морган вскочил в него и крикнул:

— Паромная улица, дом тридцать пять!

Фиакр поехал по улице Гренель, поднялся на Паромную улицу и остановился перед домом №35.

— Я даю вам двойную плату, любезный, — сказал Морган, — но только с условием, что вы не будете стоять у подъезда.

Возница получил три франка и скрылся за углом улицы Варенн.

Морган взглянул на фасад дома. Можно было бы подумать, что он ошибся номером: в окнах было темно и не слышно ни звука. Но Морган без колебаний постучался особенным образом.

Ворота отворились.

В глубине двора виднелось большое ярко освещенное здание.

Молодой человек направился к этому дому; по мере того как он приближался, все громче слышалась музыка.

Он поднялся на второй этаж и очутился в гардеробной.

Там он протянул свой плащ служителю, охранявшему верхнее платье.

— Вот вам номерок, — сказал гардеробщик. — А оружие положите в галерее так, чтобы вы потом могли его узнать.

Морган сунул номерок в карман панталон и вошел в длинную галерею, превращенную в арсенал.

То была настоящая коллекция оружия: там были представлены всевозможные его виды — пистолеты, мушкетоны, карабины, шпаги, кинжалы. Налет полиции мог внезапно прервать бал, и тогда каждому танцору предстояло мгновенно превратиться в бойца.

Сняв с себя оружие, Морган вошел в танцевальный зал. Возможно ли передать словами впечатление, какое производил этот бал?!

В большинстве случаев на бал допускались лица, имевшие на то особое право, а именно те, чьи родные были посланы на эшафот Конвентом или Парижской Коммуной, расстреляны Колло д'Эрбуа или потоплены Каррье. Но поскольку за только что пережитые три года террора чаще всего гильотинировали, большинство присутствующих носили такие же костюмы, как у жертв гильотины.

Многие девушки, у которых матери или сестры пали от руки палача, явились в таком самом наряде, какой осужденные женщины надевали для последней мрачной церемонии; на них было белое платье, красная шаль, а волосы были коротко подстрижены на затылке.

Иные из них к этому и без того выразительному туалету добавили еще одну знаменательную деталь: они обвязали себе шею тонкой красной нитью, уподобившись призраку Маргариты на шабаше: эта нить отмечала разрез, проделанный ножом гильотины между сосцевидным отростком височной кости и ключицами.

Мужчины, родственники погибших, надели сюртуки с отогнутым назад воротником, причем ворот рубашки был распахнут, шея открыта и волосы на затылке коротко подстрижены.

Но у многих, помимо жертв в семье, было иное право явиться на бал: они и сами были палачами, у каждого имелись свои жертвы. У этих было двойное право.

Некоторые из них, лет сорока — сорока пяти, воспитанные в будуарах красавиц-куртизанок XVIII века, в свое время встречались с г-жой Дюбарри в мансардах Версаля, с Софи Арну — у г-на де Лораге, с Дюте — у графа д'Артуа; насквозь пропитанные порочной учтивостью, они прятали свою неимоверную жестокость под покровом светского лоска. Они были еще молоды и хороши собой. Входя в гостиную, они встряхивали надушенной шевелюрой и обмахивались благоухающими носовыми платками; то была отнюдь не излишняя предосторожность, ибо, если бы не аромат амбры или вербены, от них разило бы кровью.