Он не был особенно умным или трудолюбивым. Или сильным. Или талантливым. Ему очень хотелось выделяться. Иногда он даже сам боялся признаться себе в том, насколько ему было необходимо чувствовать свою исключительность. То ли мать перестаралась в своей любви, то ли первые, еще школьные, разочарования так сильно ударили по самооценке, то ли второе стало следствием первого, однако с каждым годом нарциссическая жилка давала о себе знать все сильнее.
Столкновение с суровой реальностью вышло еще более болезненным, чем он предполагал: годы шли, шансов «выбиться в люди» с каждым днем становилось все меньше, и, что казалось ему особенно обидным, дело было даже не в отсутствии у него тех самых хваленых «особенностей». Он бы сторицей возместил отсутствие таланта своим врожденным упрямством, будь у него такая возможность. Только вот единственным его талантом была катастрофическая способность вызывать у людей практически сверхъестественную неприязнь, из-за которой вся его жизнь казалась одним большим криво сросшимся переломом и, как неопытному диагносту, ему было сложно определить, когда именно все пошло не так. Но, вероятно, единственным шансом все исправить было заново все сломать. И при этом не перестараться.
Он не был уверен, идет ли вообще к тому самому исцеляющему «перелому», но чувство самосохранения подсказывало, что он скорее убьется, чем станет фениксом. Если парень и был птицей, то у нее явно были серьезные проблемы и, на месте какого-нибудь третьего лица, он бы посоветовал ей обратиться к специалисту.
Сам себе он этого посоветовать не мог.
Сейчас, выходя из болезненного морока, вызванного сильным стрессом, и постепенно начиная ощущать свое тело, он боялся открыть глаза, не зная, что увидит, когда все же решится это сделать.
В голове звенело от резко обрушившейся ему на голову осознаваемой тишины, веки медленно, осторожно разлепились, сцепившись ресницами.
Он сидел на загаженном асфальте, привалившись спиной к грязной стене в такой же грязной обоссанной подворотне, окруженный пустыми коробками, бутылками и прочим мусором, и, судя по сковывающей дрожи, едва не плакал от боли и обиды. Он еще не плакал, но перед глазами все уже размывало, а в кончике носа противно покалывало. Он сдерживался, но плотно сжатые тонкие губы, живущие как будто отдельной жизнью, уже подрагивали и кривились в гримасе отчаяния.
Тело отходило от шока: он начал ощущать впивающиеся в ладони мелкие камни с гравиевой дорожки, случайно занесенные сюда из парка. Именно там его и отследили. От парка до этой подворотни около минуты бегом, если рискнуть шеей и ринуться на красный свет на широком переходе. Он надеялся уйти от преследования, но навстречу ему с другой стороны вышло еще два человека. Его загнали в тупик. Что произошло дальше, он помнил смутно.
От самого-самого первого удара в солнечное сплетение — этот удар он почему-то, в отличии от всего остального, помнил максимально детально и четко — мутило до сих пор. Его бы, наверное, даже вырвало, если бы было, чем. В процессе неравной потасовки он ударился головой, получил пару раз по лицу — теперь на языке осел прилипчивый привкус крови. Когда его сбили с ног, он проехался щекой по асфальту, распорол пиджак в плече и получил несколько сильных ударов по запястьям, которыми попытался защитить лицо. Скорее всего, было что-то еще, но его сознание словно абстрагировалось и потеряло какую-либо чувствительность к реальности.
Это место — глухое, практически без очевидцев. Правда, он не уверен, что преследователей бы остановило даже их наличие. Это Готэм, тут проще быть свидетелем крупного хищения или массового убийства, нежели жалкой уличной драки. В первом случае тебя брали под защиту правоохранительные органы, во втором — какая-нибудь мелкая наемная шпана могла всадить тебе штопор в глотку прямо в твоем подъезде. И конкретно в этом случае и суду, и хваленому полицейскому управлению будет на тебя трижды, если не четырежды, начхать. Останешься в памяти родственников и черно-белой фотографией в папочке с «висяками» в кабинете комиссара, вот и вся благодарность.
И, возможно, он бы так и остался в этой абстрактной, только что им выдуманной, возможно даже не существующей в природе папке, не появись в проходе между домами еще одно действующее лицо.
Он боялся поверить до конца в то, что кто-то в насквозь гнилом Готэме не побоялся рискнуть своей задницей, чтобы его спасти. Чаще всего люди просто кидали настороженные взгляды и, убедившись в своей безопасности, просто проходили мимо.
Что ж. Не убили сегодня — убьют завтра. Если от него не отстанут, то до конца месяца ему не дожить.
— Эй! — донеслось до него сквозь поток его собственных мыслей. — Эй, парень, ты живой?.. — его потрясли за плечо, и он вздрогнул, осознавая, что даже не помнит, в какой момент умудрился отползти к стене и сесть, словно всю жизнь, как родился, сидел в этой пропахшей мусором подворотне в окружении битых бутылок, контейнеров и крыс.
— Я… — он часто заморгал, отлепляя вспотевшие грязные ладони от земли и рассеянно их отряхивая. У него был сиплый высокий голос со скачущими, нервно мечущимися интонациями. — Я не знаю, — на ладонях была кровь. Парень тяжело вздохнул, испуганно оглядывая себя, будто впервые видя: белая застиранная рубашка была в пятнах от грязи и зеленых следах травы; на манжетах — некрасивые растертые темно-красные следы и отпечаток чьей-то подошвы. — Они напали, — он слышал в своем голосе робкое удивление. Как будто это было чем-то неожиданным, ей-богу. Это происходило если не каждый день, то через один, через два. Стоило ему немного расслабиться и ощутить себя в безопасности, как его тут же выбивали из иллюзорного равновесия.
— Помощь нужна?..
Парень, так и не подняв взгляда и не ответив на вопрос, суетливо заозирался. Обнаружив в паре метров свою сумку, он, не поднимаясь на ноги, рывком дотянулся до нее, упав на колени и проехав посеревшими локтями по асфальту, и, проведя пальцами по сорванной молнии, принялся в панике рыться в своих вещах.
«Черт. Нет. Нет-нет-нет, только не это…»
— Они забрали ее, забрали, — забормотал он, снова перекапывая содержимое сумки, часто моргая и бормоча себе под нос. — Я писал это последний месяц…
Он ничего не слышал за стуком сердца в ушах, но чувствовал, что незнакомец зачем-то все еще стоит у него за спиной, вероятно, не уверенный в том, стоит ли подождать еще немного и вызвать скорую или просто оставить юношу наедине с его личной драмой.
— Эм, — незнакомец немного помялся. — Парень?
Тот резко сел и поднял влажный покрасневший взгляд на мужчину. Тому на вид было около тридцати, не очень высокий, но коренастый, с широкими крепкими плечами, волосы короткие и светлые как солома. На щеке ссадина, костяшки сбиты, но, в общем целом, никаких сильных повреждений.
«Либо коп, либо из мафии.»
Парень не сразу осознал, что пялится на незнакомца во все глаза уже около минуты. Настолько долго, что тому пришлось отвести взгляд, чтобы не ощущать себя от этого неловко. Наверное, он наивно думал, что юноша еще не отошел от шока. Однако тот прекрасно понимал, что, если чем и шокирован, то чужим участием, которое последние лет десять получал только от матери.
От смущения его тонкий длинный нос забавно покраснел, но светло-серые глаза смотрели испуганно и как-то затравленно. Мать уже устала переживать о нем каждый раз, когда он выходил за порог их маленькой квартиры, он устал замазывать синяки на лице, ходить по травматологам и тихо скулить от боли, дезинфицируя раны. Что уж говорить, он умудрился скрыть от нее свой прошлый перелом. Сам до конца не понимал, как ему это удалось. Чужое беспокойство все только усложняло и вызывало чувство вины. Они оба знали, что ничего не смогут ему помочь.
— Порядок?
— Не сказал бы, но… — парень ощупывал себя какими-то ломкими нервными жестами, словно искал в карманах бумажник. Он попытался подняться на ноги, но тут же сел обратно с тихим хриплым стоном. Когда-то он верил, что к боли можно привыкнуть. Теперь был даже не уверен, можно приучить себя стоически ее выносить.
