Гриша вскочил и подбежал к девушке-птице, вцепился ей в локоть и начал сжимать.

– Отпусти меня…, – Охра в лапищах Гришки вся дрожала.

– Вот еще. Ты теперь мои оторванные пятьдесят рублей, слышишь? Вот возьму и сам скину тебя, будешь знать, как обманывать меня.

– Отпусти её, – рядом с ухом летчика завис хищный черный клюв. Ворон был спокоен. Лишь по его глазам темнее самой чумной ночи на земле, когда умирали тысячами, было понятно, что если летчик не сделает этого прямо сейчас, то лишится глаз. Зашелестели крылья. Пока летчик с Охрой выясняли отношения, незаметно весь птичий мир собрался вокруг и теперь пялился во все глаза. Жизнь Гриши повисла на волоске.

Павлин давно проснулся, поднял тонкую шею над ворохом павлиних и следил за летчиком и птицей, как труба подводной лодки. Он не ожидал когда-либо в жизни вновь столкнуться с человеком, поэтому крякал и сдавленно кудахтал. Ворон, вошедший в момент, когда Охру схватили под грудки, наоборот – перешел в наступление почти мгновенно. Он ждал людей в райском мире, так как долго жил на Земле и знал – человеку не бывает достаточно. Рано или поздно люди появляются везде, уничтожая всё, кроме нужного им.

Как так получилось, никто не знает. Но внезапно летчик по росту и подобию стал одного с птицами роста и веса. Был он похож на ощипанного воробушка, пришедшего просить о пропитании для себя и родни. И Ворон, громогласный статный Ворон, возвышался над летчиком, как двухметровый гимнаст возвышается в цирке над карликом. Наблюдая за ними, уже сложно было понять, кто тут человек, а кто – птица.

– Отпусти её, – повторил спокойно Ворон, но внутри него клокотало бешенство. Летчик не ответил, лишь разжал руки. Охра вырвалась и убежала к павлинихам. Она зарылась в их пышные тела, трепыхаясь в агонии страха. "Гамаюн, гамаюн, гамаюн", – грозно шептались птицы, сжав ряды вокруг Охры. Что они имели ввиду – непонятно.

– А теперь выйди в центр, – суровый скрип вороньего гласа не оставил возможности для неповиновения.

– Что?, – не понял летчик.

– На центр выйди. Человек.

Летчик сделал несколько шагов и встал посередине плато. Птицы до сих пор собирались, прилетали, рассаживались по веткам, как в амфитеатре. Их было огромное множество – всех цветов, размеров и форм. Даже уставший чешуегорлый мохо не смог пропустить действо. Зрелище предстояло отличное – редко что выводило Ворона из себя. Про последний такой случай рассказывали птицам их прабабки и прадедки. Вот уж потеха была, говорят.

Сверкнула молния. Ворон обрисовался в старинный камзол. Он прозвякивал тростью с набалдашником пол и слегка пошатывался каждый раз, когда ступал на левую ногу. Поговаривают, что в войну он переживал Блокаду с людьми и голодал – не смог улететь, так как был ранен осколком в крыло. И что осколок до сих пор постепенно пробирается к сердцу. По щелку на плато вырасло фортепиано. Ворон откинул полы камзола и сел играть. Звучал Джованни Пьерлуиджи да Палестрина.

– На фортепиано?, – восхитился Павлин, – Как оригинально!

– Танцуй, – приказал Ворон, не оборачиваясь.

– Я не умею, – растерянно прошептал летчик. Ему казалось, что все вокруг – страшный кошмар. Он уже был согласен и на Мэри, и на простую тихую семейную жизнь, но он категорически не был согласен на подневольный полет в сторону смерти и уж тем более на вальсирование под аккомпанемент ворона. Летчик и музыки-то такой никогда не слышал, ибо не любил консерватории.

– Танцуй, – глухо повторил ворон. Он резко заиграл Стравинского.

Стравинский Грише понравился больше. Летчик развел руками, как ива в шторм, и пошел вприсядку. Птицы засмеялись. Они раскрывали клювики и беззвучно содрогались, как будто заглатывали слишком длинного червя. Охра встрепенулась от пережитого, огляделась по сторонам, потом посмотрела на летчика. А Гришка все шёл по кругу, потом вскочил, прыгнул и замахал крылами, изображая полет. Павлин зарделся, раскрыл клюв да как заорёт коронное "УАААААААУ, УАААААУ, УА-УА-УА-УА". Павлинихи за ним плакали: "А-А-А-аааааа". Творилась форменная вакханалия. Проходя вприсядку мимо Охры, летчик подмигнул ей и бросил через плечо:

– А курицам-то нравится! А?! Хорошо?!

Охра отвернулась. "Курицы" побросали гнезда и птенцов и пошли за летчиком следом. Тут уже разозлился Павлин – он почувствовал конкурента в борьбе за внимание. Павлин выбежал на середину плато и стал грудью накидываться на летчика, меряясь силами. Летчик решил все в шутку обернуть – и запрыгал, уперев руки в боки и размахивая локтями. Птицы были в полном восторге от лицедейства. Только Ворон и Охра не поддерживали восторг остальных. Ворон надеялся было, что летчик из гордости ему откажет в танце и можно будет начать бой. Охра же была зла, что светоч новых знаний, на которого она возлагала романтические надежды, оказался шутом гороховым.

– Хватит, – резко крикнула Охра, – Прекратите! Остановите музыку!

Но птицы не замечали её. Охра подбежала к летчику и вскинула его руки.

– Вы что, не видите? Он – человек!

Ворон послушно хлопнул крышкой фортепиано. Его самого не устраивал балаган.

– Да какая разница, – разочарованно всхлипнул Павлин и бисерной походкой вернулся на трон, – Что мы, в Средневековье, чтобы его скидывать?

Павлину Гришка понравился. Чем – неизвестно, но в глазах Павлина заблистел довольный огонек. Он присвистнул и распушил хвост. Ему принесли виноград на подносе, сбрызнутый родниковой водой.

– Голодный?, – кивнул Павлин летчику. Тот еле двинул подбородком. Тогда Павлин оторвал виноградину и протянул человеку. Летчик покорно схватил ртом ягоду из цепких когтей. Публика гоготала.

– Эка невидаль!, – закричала голубиха, – Наш павлин кормит человека с рук, прямо как они с нами в парке делают! Нет, ну вы посмотрите на это.

Гуси, утки, лебеди, синицы и воробьицы, цапли, пеликаны, журавли, вороны и даже старый одинокий филин, все, как один, раздували жерла своих горл. Летчик сделал сальто назад и раскланялся. Он спасал себе жизнь.

– Ну-с. С чем пожаловал?, – довольный павлин обратился к летчику.

– А какая нам с того разница?, – Ворон подошел к летчику и смерил того взглядом, – С чем пожаловал, с тем и уходит пусть.

– Дай ему сказать, – тут за летчика вступилась Охра, – Говори, человек.

– О светлоликий Павлин, умоляю, дай мне крылья!, – Гришка в сотый раз поклонился трону. Опять гогот взорвал птичий мир. Такая умора!

– Крылья тебе что, как заплатки, на любую дырку можно пришить? Откуда мы их возьмем!, – Павлин развел крылами.

– Мне некуда идти. Я ослеплен твоей красотой, Павлин, и всех птиц, живущих в райском мире. Я мечтаю быть похожим на вас. Тошно мне, тошно в мире людей. Не хочу назад.

– Беда, беда. Еще один не такой, как все, – закатил Ворон глаза. Павлин пискнул и продолжил есть виноград, не глядя на летчика. А Охра, сердобольная Охра, понуро сидела в углу, не смотря по сторонам.

– Нет у меня крыльев. Уходи, – Павлин кинул в летчика виноградной веткой, – Брысь.

– Прошу вас, – летчик припал на колено.

– Нет, – взвизгнул Павлин.

– Умоляю!, – летчик упал на второе колено.

– ВОН!, – заорал Павлин и в страхе покосился на Ворона. Павлин не любил, когда на него давят. Тогда летчик в отчаянии заломил руки, встал и побежал навстречу Охре. Та не подняла лица, но Гришка подхватил её легкое тело на руки и закружил в танце.

– Как же я могу бросить тебя, любимая жена!

Птицы замерли. Ворон еле слышно шевельнулся, перья его заскрипели в отчаянии.

– Как… Жена?, – дружно вскричали попугайчики-анархисты.

– Какжена! Какжена!, – подхватили чайки и кружили, кружили вслед за Охрой и Гришей, слагая поминальную песню.

– Вот-те на, – Павлин аж с трона скатился от неожиданности. Человек и птица – по доброй воле? Разве такое бывает, чтобы птица с земли подобрала ходячего? Что с этим делать, павлин не знал.

– Зачем ты лжешь?, – жарко шептала Охра, беспомощно трепеща в тюрьме человеческих рук, – Ну зачем? Хоть бы спросил у меня, голубок, ты же не знаешь наших законов, не знаешь, на что идешь, желая жить со мной. Ну зачем, зачем ты солгал…