— Да, понимаю, — ответил Гастон, пристально разглядывавший Л а Жонкьера во время этих объяснений, — итак, вы заключенный?

— Черт возьми! Вы же видите. Я думаю, что ни вы, ни я здесь не находимся ради своего удовольствия.

— Значит, нас раскрыли?

— Боюсь, что так.

— Благодаря вам.

— Как благодаря мне?! — воскликнул Ла Жонкьер, разыгрывая глубочайшее удивление. — Давайте не будем шутить!

— Это вы признались во всем, предатель!

— Я? Да вы просто сумасшедший, молодой человек, и вам место не в Бастилии, а в Птит-Мезон.

— Не отпирайтесь, мне это сказал господин д’Аржансон.

— Господин д’Аржансон! Черт побери, хорошенький авторитет! А что он мне сказал, вы знаете?

— Нет.

— Он мне сказал, что меня выдали вы.

— Сударь!

— Ну что “сударь”? Что же нам теперь, друг другу глотки перерезать, если полиция делает свое дело и лжет, как грязный зубодер!

— Но тогда, откуда же он знает…

— Вот и я вас спрашиваю: откуда? Одно только ясно: если бы я что-нибудь сказал, я бы здесь не сидел. Вы меня мало знаете, но вы могли понять, что я не настолько глуп, чтобы делать бесплатные признания. Доносы продаются, сударь, и по теперешним временам хорошо продаются, и я знаю такие вещи, за которые Дюбуа заплатил — точнее, заплатил бы, — очень дорого.

— Может быть, вы и правы, — сказал, поразмыслив, Гастон. — Так или иначе, благословим случай, который свел нас.

— И я так думаю.

— Но мне кажется, что вы не в восторге.

— В умеренном восторге, признаюсь!

— Капитан!

— О Господи, до чего у вас плохой характер!

— У меня?

— Да, у вас. Вы все время выходите из себя. Я дорожу одиночеством: оно молчаливо!

— Сударь!

— Ну вот, опять! Да послушайте вы меня! Вы в самом деле верите, что нас свел здесь случай?

— А вы что думаете?

— Черт его знает! Какая-нибудь хитроумная комбинация д’Аржансона, тюремщиков или, может быть, Дюбуа.

— А разве не вы написали мне записку?

— Я?! Записку?!

— В которой вы мне предложили притвориться больным от тоски.

— А на чем бы я это написал? Чем? И как передал бы?

Гастон задумался, а Ла Жонкьер внимательно наблюдал за ним.

— А знаете, — сказал он через минуту, — я думаю, что удовольствием обрести друг друга в Бастилии мы обязаны все-таки вам.

— Мне, сударь?

— Да, шевалье, вы слишком доверчивы. Я вам делаю это предупреждение на тот случай, если вы выйдете отсюда, и особенно на тот случай, если не выйдете.

— Спасибо.

— Вы удостоверились, была ли за вами слежка?

— Нет.

— Когда участвуешь в заговоре, дорогой мой, всегда следует смотреть не перед собой, а позади себя.

Гастон признался, что такой предосторожности он не принимал.

— А герцог, — спросил Ла Жонкьер, — тоже арестован?

— Об этом я ничего не знаю и собирался спросить вас.

— Вот дьявол! Только этого не хватало! Вы ведь привезли к нему молодую женщину.

— Вы и это знаете?

— Ах, дорогой мой, все становится известно. Не проговорилась ли она случайно? Ах, дорогой мой шевалье, уж эти мне женщины!

— Это женщина большого мужества, и за ее преданность, смелость и скромность я отвечаю как за себя.

— Да, понимаю, раз вы ее любите, то она чистое золото. Ну какой же вы конспиратор, к черту, если вам пришло в голову привезти женщину к главе заговора!

— Но я же вам уже сказал, что я ей ни о чем не говорил, и она может знать только то, о чем сама догадалась.

— У женщин быстрый взгляд и тонкий нюх.

— Дай знай она мои планы, как я сам, убежден, что она бы и рта не раскрыла.

— Ах, сударь, не говоря уж о том, что женщина болтлива от природы, ее можно всегда заставить заговорить, например, сказать ей без всякой подготовки: “Вашему возлюбленному, господину де Шанле, отрубят голову — что, замечу в скобках, весьма вероятно, шевалье, — если вы, сударыня, не согласитесь дать кое-какие разъяснения”, и я готов спорить, что ее нельзя будет остановить.

— Такой опасности нет, сударь, она меня слишком любит.

— Так именно поэтому, черт возьми, она будет трещать как сорока, и вот мы с вами оба в клетке. Ладно, не будем больше об этом. Что вы здесь поделываете?

— Развлекаюсь.

— Развлекаетесь?! Ну вам и повезло! Развлекаетесь! А чем?

— Сочиняю стихи, ем варенье и делаю дырки в полу.

— Портите королевскую штукатурку? — спросил, почесывая нос, Ла Жонкьер. — А господин де Лонэ вас не ругает?

— А господин де Лонэ об этом ничего не знает, — ответил Гастон, — впрочем, я здесь не один такой, здесь все что-нибудь ковыряют: кто пол, кто камин, кто стену. А вы ничего не пытаетесь продырявить?

Ла Жонкьер внимательно взглянул на Гастона, пытаясь понять, не насмехается ли он.

— Я отвечу вам позже. Ну ладно, — продолжал Ла Жонкьер, — поговорим серьезно, господин де Шанле; вас приговорили к смерти?

— Меня?

— Да, вас.

— Меня допрашивали.

— Вот видите!

— Но думаю, что приговор еще не вынесен.

— Еще успеется.

— Дорогой капитан, с первого взгляда этого не скажешь, — заметил Гастон, — но вы, знаете ли, безумно веселый человек.

— Вы находите?

— Да.

— И вас это удивляет?

— Я не знал, что вы столь бесстрашны.

— Так вам жалко расставаться с жизнью?

— Признаюсь, да, потому что для счастья мне нужно только одно — жить.

— И вы стали заговорщиком, имея шанс быть счастливым? Я перестаю вас понимать. Я думал, что заговорщиком становятся только от отчаяния, как женятся, когда нет другого способа поправить дела.

— Когда я примкнул к заговору, я еще не был влюблен.

— А потом?

— Не захотел из него выйти.

— Браво! Вот это я называю твердым характером! Вас пытали?

— Нет, но меня пронесло на волосок.

— Ну, тогда будут.

— Почему?

— Потому что меня пытали, и несправедливо, чтобы к нам отнеслись по-разному. Вот видите, что эти негодяи натворили с моей одеждой?

— А какую пытку к вам применили? — спросил Гастон, вздрагивая при одном воспоминании о том, что произошло между ним и д’Аржансоном.

— Пытку водой. В меня влили полтора бочонка. Желудок у меня раздулся, как бурдюк. Никогда не думал, что человек может вместить столько жидкости и не лопнуть.

— Вы очень страдали? — спросил Гастон с участием, к которому примешивался личный интерес.

— Да, но у меня крепкий организм. Назавтра я уже об этом забыл. Правда, я потом много выпил вина. Если вас будут пытать, выбирайте пытку водой — вода прочищает. Все микстуры, которыми поят больных, — это более или менее прикрытый способ заставить их пить воду. Фагон говорит, что величайшим врачом, о котором он слышал, был доктор Санградо. К несчастью, он существовал только в воображении Сервантеса, а то он творил бы чудеса.

— Вы знакомы с Фагоном?

— Черт возьми! Понаслышке. Впрочем, я читал его работы… И вы собираетесь упорствовать в молчании?

— Безусловно.

— И вы правы. Я бы посоветовал вам, если уж вы так дорожите жизнью, шепнуть несколько слов наедине д’Аржансону, но он болтун и поведает о ваших откровениях всему свету.

— Я буду молчать, сударь, будьте спокойны. Есть вещи, где я не нуждаюсь в поддержке.

— Да уж надеюсь! Мне кажется, что вы в вашей башне роскошествуете, как Сарданапал. А у меня тут только граф де Лаваль, который три раза в день заставляет промывать себе желудок. Такое он придумал развлечение. Боже мой, в тюрьме у людей проявляются такие странности! Впрочем, может быть, этот достойный человек хочет подготовить себя к пытке водой?!

— Но, — прервал его Гастон, — вы, кажется, сказали мне, что меня, несомненно, приговорят к смерти?

— Хотите знать правду?

— Да.

— Д’Аржансон сказал мне, что вы уже приговорены.

Гастон побледнел; каким бы храбрым человек ни был, такая новость всегда производит некоторое впечатление. Ла Жонкьер заметил, как лицо шевалье изменилось, хотя это продолжалось секунду.