— А потом я бретонец, сударь, а в Бретани верят только в Бога.

— Тогда считайте, что я сказал именно это, когда говорил о случае.

Гастон написал прошение и удалился, совершенно очарованный манерами и характером господина де Лонэ.

XXVIII

КАК В БАСТИЛИИ ПРОВОДИЛИ НОЧИ В ОЖИДАНИИ ДНЯ

Гастон еще накануне вечером узнавал, можно ли узникам получить свечу, и пришедший на его стук надзиратель ответил отрицательно. Поэтому, когда наступила темнота, а в это время года она наступает рано, он больше ни о чем не стал спрашивать и спокойно улегся. Его утреннее посещение камеры пыток преподало ему урок философского отношения к жизни. И сыграла ли тут роль юношеская беспечность или сила характера, или, скорее всего, неистребимая природная потребность молодого организма, но не прошло и двадцати минут, как он уже спал крепким сном.

Шевалье не мог бы сказать, сколько времени он проспал, как вдруг он пробудился оттого, что послышался колокольчик, который, кажется, звонил в его камере, но, как Гастон ни всматривался, он не увидел ни колокольчика, ни того, кто звонил; правда, в камере шевалье было и днем темно, а уж ночью и вовсе.

А колокольчик тем временем все продолжал звонить, тихо и осторожно, как бы опасаясь, что его услышат. Прислушавшись, Гастон решил, что звук доносится из камина.

Он встал и осторожно подошел к тому месту, откуда доносился серебристый звон. Он не ошибся: звук шел из камина.

Пока он этим занимался, он услышал, что в пол его камеры кто-то стучит. Стучали каким-то тупым орудием, удары следовали через равные промежутки времени. Было очевидно, что и звон колокольчика, и эти удары — сигналы, причем эти сигналы идут от его соседей-узников. Чтобы разглядеть, что ему все-таки следует делать, Гастон подошел к занавешенному окну и отодвинул шторы из зеленой саржи, не дававшие свету полной луны проникать в комнату. Но, отодвинув занавес, он увидел, что перед прутьями решетки качается какой-то привязанный к веревке предмет.

“Прекрасно, — подумал он, — кажется, у меня будет занятие, но все по очереди. Нужен порядок, особенно в тюрьме. Сначала посмотрим, что от меня нужно колокольчику, он был первым”.

И Гастон вернулся к камину, протянул руку и нащупал шнурок, к концу которого был привязан колокольчик. Гастон потянул за шнурок и почувствовал, что он сопротивляется.

— Прекрасно! — произнес голос, донесшийся из дымохода, как из рупора. — Прекрасно, вот и вы.

— Да, — ответил Гастон, — что вы хотите?

— Что я хочу, черт возьми?! Хочу побеседовать.

— Отлично, — сказал шевалье, — побеседуем.

— Вы шевалье Гастон де Шанле, с которым я имел честь обедать сегодня у господина коменданта?

— Именно так, сударь.

— В таком случае, к вашим услугам.

— Взаимно, сударь.

— Соблаговолите сказать мне, сударь, в каком состоянии дела в Бретани?

— Вы сами видите, сударь, что они уже происходят в Бастилии.

— Прекрасно! — произнес голос с нескрываемой радостью.

— Прошу прощения, — сказал Гастон, — а почему вы, сударь, проявляете интерес к тому, что происходит в Бретани?

— Дело в том, — ответил голос, — что, когда дела в Бретани идут плохо, с нами обращаются хорошо, а когда они налаживаются, с нами обращаются скверно. Вот на днях, я уж не знаю, по поводу какого дела, которое якобы имело связь с нашим, нас поместили в карцер.

“Ах, черт, — сказал про себя Гастон, — если вы этого не знаете, то я-то знаю”.

А потом вслух добавил:

— Ну, так успокойтесь, сударь, они идут плохо, и потому-то мы и имели честь сегодня вместе обедать.

— А, сударь, вы замешаны в этом деле?

— Боюсь, что да.

— Тоща примите мои извинения.

— Это я прошу вас меня извинить. Но тут выходит из терпения мой сосед снизу и стучит в пол с такой силой, что того и гляди, проломит его. Позвольте я отвечу ему.

— Конечно, сударь, конечно, тем более что, если мои топографические выкладки верны, это должен быть маркиз де Помпадур.

— Мне не так просто в этом удостовериться.

— Не так трудно, как вам кажется.

— А как?

— Он стучит каким-нибудь особым образом?

— Да, а что, под этим кроется какой-то особый смысл?

— Безусловно, это наш способ сообщаться между собой, когда нам не удается это делать непосредственно, как сейчас мы с вами.

— Тоща, сударь, объясните мне ключ.

— Это просто: всякая буква имеет порядковый номер в алфавите.

— Это очевидно.

— В алфавите их двадцать четыре.

— Никогда не считал, но верю вам.

— Ну так вот: А — один удар, В — два, С — три и так далее.

— Понял, но такой способ общения, должно быть, очень медленный, а у окна я вижу веревку, которая в нетерпении дергается. Я стукну в пол два-три раза, чтобы дать понять соседу снизу, что я его слышу, и пойду займусь веревкой.

— Да, сударь, займитесь ею поскорее, умоляю вас, потому что, если не ошибаюсь, эта веревка чрезвычайно важна для меня. Но прежде стукните об пол три раза: на языке Бастилии это значит “терпение”. Узник будет тогда ждать, что вы подадите ему новый сигнал.

Гастон ударил три раза об пол ножкой стула, и, действительно, шум снизу прекратился.

Он воспользовался этой передышкой и подошел к окну.

Дотянуться до решетки было непросто, потому что стены имели пять-шесть футов толщины. Но Гастон пододвинул к окну стол, зацепился одной рукой за решетку и сумел другой схватить веревку. Веревка выказала живейшую благодарность и стала тихонько подергиваться, как только почувствовала, что ею занялись.

Гастон подтянул к себе пакет, который с трудом пролез через решетку.

В пакете был горшочек варенья и книга. На горшочке была бумажка, а на ней было что-то написано, но Гастон ничего не мог прочесть, потому что у него не было света.

Веревка по-прежнему тихонько подергивалась, как будто говоря, что она ждет ответа.

Гастон вспомнил об уроке, преподанном ему соседом с колокольчиком, нашел в углу метлу, которой обметали паутину, и три раза стукнул в потолок.

Читатель помнит, что на языке Бастилии это означало “терпение”.

Узник, приславший пакет, вероятно, понимал этот язык, потому что он поднял к себе веревку, освобожденную от груза.

Гастон вернулся к камину.

— Эй, сударь! — прокричал он.

— Я тут. Так что?

— Так вот, я получил посредством веревки горшочек варенья и книгу.

— На горшочке или на книге ничего не написано?

— На книге не знаю, а на горшочке что-то написано. Но к несчастью, я ничего не могу прочесть: у меня нет света.

— Подождите, — сказал голос, — я вам спущу свет.

— Я думал, что заключенным запрещено его иметь.

— Запрещено, но я себе свет добыл.

— Спускайте, сударь, — ответил Гастон, — мне, как и вам, не терпится прочесть, что мне пишут.

Тут он подумал, что в разговорах с тремя соседями может пройти вся ночь, а в его огромной камере отнюдь не тепло, и начал на ощупь одеваться. Он почти закончил как сумел свой туалет, когда увидел, что в камине его появляется свет. Колокольчик на шнурке спустился снова, только на этот раз он превратился в фонарь, и сделано было это очень просто: он был перевернут таким образом, что из него получился сосуд, в сосуд было налито масло, а в нем горел маленький фитиль. Гастон, еще не свыкшийся с тюремной жизнью и с изобретательностью, которую она порождает, столь изумился этой находке, что даже забыл о книге и горшочке варенья.

— Сударь, — сказал он соседу, — могу я спросить вас, как вы добыли все те предметы, с помощью которых вы соорудили эту коптилку?

— Нет ничего проще, сударь: я попросил колокольчик, чтобы звать служителя, и мне охотно согласились его дать, потом я стал экономить растительное масло от завтраков и обедов, пока не набрал целую бутылку. На фитили я распустил один из своих носовых платков, на прогулке подобрал камень, трут сделал из обожженной простыни, а во время обеда у коменданта похитил несколько палочек для зажигания свечей. Огонь я высекаю ножом, с помощью этого ножа я еще проделал дыру, через которую мы общаемся.