Он взял чистый альбом и карандаш.

– У вас есть время? – спросил он Волжину. – Позволите вас нарисовать?

Анастасия Аркадьевна зарделась и смущенно ответила.

– Если хотите… У девочек сейчас танцы, так что у меня есть почти полтора часа свободного времени.

– О! Так сделайте милость, подарите их мне! У меня сейчас тоже нет уроков.

Дмитрий Николаевич пододвинул Волжиной один из ученических стульев, а сам по-мальчишечьи уселся на подоконник и принялся рисовать.

– Говорите, у девочек танцы? – продолжил он прерванную беседу. – Вряд ли это их любимые занятия. По моему мнению, Владиана Степановна слишком уж строга к ними. Жаль, что личная драма сделала её столь суровой.

– Она не настолько черства, как все думают, – возразила Анастасия Аркадьевна. – В глубине души она милосердна!

Руднев изумленно поднял брови.

– Видимо, где-то совсем уж глубоко, – произнёс он с сомнением. – Я слышал, как она при всех назвала Наталью Леман неуклюжей матрёшкой. Бедняжка аж расплакалась! Разве можно такое барышням говорить! Между прочим, Леман очень талантлива в рисовании. Не всем же в конце концов быть балеринами! Я вот тоже долгое время путал такты и в танце наступал партнёршам на ноги.

Анастасия Аркадьевна звонко рассмеялась.

– Никогда не поверю, что вы плохой танцор! – уверена заявила она. – Вы на себя наговариваете из чувства солидарности с мадмуазель Натали… А что касается Владианы Степановна, то она, конечно, иногда бывает чрезмерно резка, но мне известен пример её восхитительной душевности!

– Что же это за пример?

– Она единственная в школе, кто поддерживает доверительные отношения с Сергеем Григорьевичем. Они настоящие друзья!

Руднев был удивлён. По его впечатлениям Сергей Григорьевич Аршинин, хромой и горбатый учитель математики, ни с кем в пансионе не то что не водил дружбы, но и вовсе не знался.

Волжина продолжала рассказывать.

– Сергею Григорьевичу было совсем непросто влиться в наш коллектив. А с Владианой Степановной у него и совсем все было сложно. Она такая красивая женщина, и сразу ему очень понравилась. Это же всегда видно, когда женщина нравится мужчине…

Карандаш в руке Руднева замер. Дмитрий Николаевич оторвал взгляд от рисунка, и на короткое мгновение глаза его встретились с небесно-голубыми глазами Анастасии Аркадьевны. Впрочем, он тут же торопливо вернулся к своему занятию и вроде как не заметил выступивший на щеках Волжиной румянец.

– Так что там было дальше? – прервал Руднев неловкую запинку.

– Так вот, Сергею Григорьевичу было совсем неуютно и одиноко. Мы, право, думали, что он не задержится в Аничкиной иколе, но он остался, и даже стал как-то менее хмур. Никто не знал причины этому, да и сейчас, уверена, кроме меня никто не знает, что настроение его переменилось из-за дружбы с Грачевской. Так уж получилось, что я несколько раз видела их вместе. Они любят гулять по саду подле солнечных часов, а я тоже это место люблю, ещё с детства. Я, конечно, перестала туда ходить, когда поняла, что они там встречаются в тайне от любопытных глаз. А у нас тут с тоски все глаза любопытные, а языки болтливые… Вы ничего такого не подумайте! Я не сплетница! Я про них только вам, Дмитрий Николаевич, рассказала, поскольку вы про Владиану Степановну разговор завели… И потому, что уверена, вы способны понять ценность и благородство таких отношений и никому ничего не скажите…

Последние слова Волжина произнесла сбивчивой скороговоркой, снова краснея.

Дмитрий Николаевич, теперь уж не пряча взгляда, открыто смотрел на свою собеседницу, и та, кабы осмелилась поднять на него глаза, прочла бы в его взгляде восхищение.

– Конечно, я никому не скажу, – пообещал он. – Это лишь их двоих касается.

Было в его голосе что-то такое, от чего Анастасия Аркадьевна и вовсе смешалась, вскочила и заторопилась.

– Простите, Дмитрий Николаевич, я совсем забыла… У меня есть важное дело… Мне нужно идти!

Волжина стремительно направилась к двери, где столкнулась с Белецким. На его извинения она пробормотала что-то невнятное и, совсем смутившись, стремглав выскочила из классной комнаты.

Белецкий растеряно посмотрел ей вслед.

– Я что-то не то сделал? – недоуменно спросил он, а после принюхался и скривился. – Oh, das ist so eklig! (нем. – О, это отвратительно!) Здесь пахнет как в парфюмерной лавке! Немудрено, что Анастасия Аркадьевна столь стремительно удалилась! Что здесь произошло?

Погруженный в свои мысли и чувства Дмитрий Николаевич молчал и опомнился, лишь когда Белецкий подошёл к нему.

– А?.. Что ты спросил?.. Запах?.. Это девочки вылили мне в ящик стола одеколон… Адоратрисы…Такая у них тут глупая традиция, – рассеяно ответил он.

Белецкий посмотрел на Руднева настороженно.

– Дмитрий Николаевич, вы «Лила Флёри» нанюхались что ли чрезмерно? Как-то вы странно разговариваете.

И тут он заметил на коленях Руднева альбом с недорисованным портретом.

– Та-ак! – протянул Белецкий, указывая на портрет. – Вы в неё влюбились!

Окончательно опамятовавшийся Дмитрий Николаевич пожал плечами.

– И что с того, даже если и так?

Белецкий впился в Дмитрия Николаевича хмурым озабоченным взглядом.

– Да что ты, Белецкий, сморишь на меня, как на хворого? – рассмеялся Руднев.

– Да потому, – взорвался Белецкий, – что ваша влюбленность хуже лихорадки! И малиной вас от неё не отпоить!

– Белецкий, ты единственный в мире человек, который сетует на то, что влюбленность малиной не лечится!

– Я единственный в мире человек, которому приходится лечить ваши влюбленности!

– Белецкий, влюбленность – не болезнь, а нормальное состояние души! И не нужно меня от неё лечить!

– Кабы вы голову не теряли, я бы с вами согласился!.. Вот ведь нашли время! Здесь черт знает что творится, а вы амуры взялись разводить!

Руднев сложил альбом у бросил его в проветривающийся ящик.

– Не беспокойся о моей голове, – примирительно сказал он. – Поверь, я отлично помню зачем мы здесь. Ты ведь мне что-то рассказать пришёл?

Белецкий ещё несколько секунд сердито просверкал глазами, а потом поведал.

– Дмитрий Николаевич, пока вы тут с дамой любезничали и портреты рисовали, я ознакомился с личным делом учительницы французского, Екатерины Владимировны Княжиной. В своё время она была помолвлена с сербским офицером из числа слушателей академии Генштаба, но за месяц до свадьбы разорвала помолвку. Позже её жениха отозвали на родину и там отправили под трибунал за участие в антимонархическом заговоре. Он сбежал из-под стражи и, предположительно, вернулся в Россию, где присоединился к террористически-анархистской группировке русских революционеров и, якобы, даже был активным участником революции 1905 года.

– Неужто ты всё это в её личном деле вычитал? – подивился Дмитрий Николаевич.

– Нет, там только про помолвку разорванную было и имя жениха. Остальное я узнал у Черномора.

– У кого?

– Так девочки прозвали историка Гольца.

– А у него-то откуда такая осведомленность о личной жизни Екатерины Владимировны?

– Про её личную жизнь он ничего не знает, зато он написал статью о Белградском заговоре, где в числе прочих заговорщиков был упомянут и жених Княжиной. Этот Константин Францевич хвастал передо мной своими публикациями. Я, естественно, выразил желание ознакомится с сербской историей. В общем, всё это абсолютно неважно. Главное, у нас есть имя Миомир Тубич. Думаю, стоит задать вопрос о нём нашему фельдмаршалу из Особого отдела?

– Пожалуй, – согласился Руднев. – Хотя я бы стал его спрашивать не столько про анархиста Тубича, сколько про то, почему господин Ярцев не счёл нужным нам о нём поведать. Ни за что не поверю, что Департамент полиции не знало о Тубиче и про его матримониальные намерения в отношении здешней учительницы.

Белецкий нахмурился.

– Вы не доверяете Ярцеву, Дмитрий Николаевич?

– Не доверяю, – признался Руднев. – Он из тех людей, про которого никогда не знаешь, что он сжимает в руке, которую держит за спиной. Мне это не нравится.