Микеле взял ее руку и прижал к губам: он испытывал волнение тем большее, что в глубине души сознавал: все эти беды произошли по его вине.

— Вот уж поистине скверный вечер после прекрасного дня, — сказал он. — Бедная сестрица! Ты была так счастлива, когда вернулась из Пестума!

— Слишком счастлива! Да, слишком! — горестно повторила она. — Не знаю, но словно какой-то голос шепнул мне, что самое лучшее, самое чистое в моем счастье уже позади… Ах, Микеле, Микеле! Как страшно то, что сказала эта девушка!

— Да, страшно. Но, чтобы она не говорила другим то, что сейчас сказала тебе, ее бы лучше не прогонять. Подумай, ведь она знает все: и что было нападение на Сальвато, и что мы дали ему приют, и что он жил в этом доме и дружен с тобой. О Мадонна! Я-то хорошо знаю — во всем этом не было ничего дурного, но люди решат по-иному; оставшись у тебя, она должна будет молчать ради собственной выгоды, но, уйдя от тебя, разболтает все хотя бы из чувства мести, и твое доброе имя пострадает.

— Ты говоришь — из мести? Но за что Джованнина может мне мстить? Я всегда делала ей только одно хорошее!

— Одно хорошее! Вот прекрасный довод! Так ведь есть просто дурные люди, сестрица, которые тем больше желают другим зла, чем больше те делают им добра. С некоторого времени мне сдается, что Джованнина как раз из таких. А ты сама ничего не замечала?

Луиза посмотрела на Микеле. Действительно, с некоторого времени ее также начали удивлять вспышки злобы в этой молодой девушке. Она много раз спрашивала себя, в чем причина перемены в характере ее служанки, но так и не смогла найти сколько-нибудь удовлетворительный ответ. Луиза боялась ошибиться; однако с той минуты, как Микеле указал ей на враждебность Джованнины, она поняла, что это действительно так.

Внезапно ее озарила догадка. Она с беспокойством огляделась:

— Посмотри, не подслушивают ли нас?

Микеле подошел к двери; он не старался умерить шум своих шагов и увидел, что в минуту, когда он открывал дверь комнаты Луизы, дверь Нины затворилась. Подслушивала их Джованнина или это было случайное совпадение?

Микеле притворил дверь, задвинул задвижку и, сев на прежнее место у ног своей сестры, сказал:

— Ты можешь говорить. Я не скажу тебе: «Никто нас не слушал», — но теперь могу сказать: «Никто больше нас не услышит».

— Хорошо, — сказала Луиза, понизив голос и наклонившись к Микеле, — вот два факта, которые пришли мне в голову и подтвердили мои подозрения. Когда прошлой ночью бедный Андреа Беккер явился повидать меня, он до мельчайших подробностей знал все, что произошло между мной и Сальвато. Сегодня утром, перед моим приездом в Солерно, Сальвато получил анонимное письмо, в котором сообщалось, что прошлой ночью один молодой человек ожидал меня в нашем доме до двух часов ночи и ушел только в три, проговорив со мной целый час. Кто мог донести об этом, если не Джованнина, скажи мне?

— Mannagia la Madonna! 31 — пробормотал Микеле. — Вот это серьезно! И все-таки я говорю тебе: сейчас, пока ты в этом не уверена, лучше бы без огласки! Я бы и еще дал тебе совет, да только ты ему не последуешь.

— Какой же?

— Я сказал бы тебе: «Поезжай в Палермо к синьору кавалеру — это пресечет все дурные толки».

Живой румянец залил щеки Луизы. Она уронила голову на руки и задыхающимся голосом произнесла:

— Увы! Совет хорош и исходит от друга…

— Так в чем же дело?

— Я могла бы последовать ему вчера; но не смогу это сделать сегодня. Глубокий вздох вырвался из ее груди.

Микеле посмотрел на Луизу и понял все: ее грусть в Неаполе подтвердила подозрения, которые родились в нем при виде ее счастья в Салерно.

В эту минуту Луиза услышала шаги в коридоре, соединяющем два дома. Но эти шаги не старались приглушить. Она подняла голову и с беспокойством прислушалась. В том положении, в котором она сейчас находилась, все вселяло тревогу.

Но вот раздался стук в дверь и послышался голос герцогини Фуско:

— Луиза, дорогая, вы у себя?

— Да, да! Входите, входите же! — воскликнула Луиза.

Герцогиня вошла, Микеле хотел подняться, но рука Луизы удержала его.

— Что вы здесь делаете, моя прелестная Луиза, — спросила герцогиня, — одна и почти в темноте вместе со своим молочным братом, тогда как у меня вам готовится триумф?

— Триумф, у вас, дорогая Амелия? — спросила Луиза, крайне удивленная. — А по какому поводу?

— Как? По поводу того, что произошло Не правда ли, ведь это вы раскрыли заговор, угрожавший всем нам, и, к тому же, как говорят, спасли не только нас, но и отечество!

— Ах, значит, и вы, Амелия, вы тоже могли поверить, что я способна на подобное бесчестье! — зарыдала Луиза.

— Бесчестье! — воскликнула в свою очередь герцогиня, чей пылкий патриотизм и ненависть к Бурбонам представляли события совсем в ином свете, чем они виделись Луизе. — Ты называешь бесчестьем поступок, который прославил бы римлянку времен республики? Ах! Почему тебя не было сегодня вечером у нас, когда только что пришло это известие? Ты видела бы восторг, охвативший всех нас! Монти сложил в твою честь стихи; Чирилло и Пагано предложили присудить тебе гражданский венец; Куоко, который пишет историю нашей революции, посвятит тебе одну из лучших своих страниц. Пиментель объявит завтра в «Мониторе», в каком огромном долгу перед тобой Неаполь; женщины, герцогиня де Кассано и герцогиня де Пополи, зовут тебя, чтобы обнять, мужчины ожидают тебя с восхищением, чтобы на коленях поцеловать тебе руку; я же горда и счастлива, что ты моя лучшая подруга. Завтра Неаполь будет занят только тобой, завтра Неаполь воздвигнет тебе алтари, как Афины воздвигали их богине Минерве, покровительнице отечества.

— О горе! — воскликнула Луиза. — Одного дня было достаточно, чтобы пятнать меня дважды! Седьмое февраля! Страшная дата! Седьмое февраля!

И она упала без сил, почти умирающая, на руки герцогини Фуско; меж тем Микеле снова охватили сомнения: он не знал, правильно ли он поступил; его терзали угрызения совести при виде отчаяния той, кого он любил больше жизни, и он до крови раздирал ногтями свою грудь.

На другой день, 8 февраля 1799 года, в «Партенопейском мониторе» в передовой статье, напечатанной крупным шрифтом, появились следующие строки:

«Славная гражданка Луиза Молина Сан Феличе вчера вечером, в пятницу, раскрыла заговор нескольких преступных безумцев, которые, полагаясь на присутствие в наших портах многочисленных судов английской эскадры и действуя в согласии с англичанами, должны были в ночь с пятницы на субботу, то есть сегодня вечером, низвергнуть существующее правительство, уничтожить славных патриотов и произвести контрреволюционный переворот.

Руководителями этого преступного заговора были банкиры Беккеры, отец и сын, немцы по происхождению, жившие на улице Медина. Вчера вечером они оба были арестованы и препровождены в тюрьму, причем Андрей Беккер нес в руках как символ своего бесчестия обнаруженное в их доме королевское знамя. У него нашли также некие охранные карточки, которые должны были быть розданы тем, кого предполагалось пощадить. Все те, у кого подобных карточек не оказалось бы, были обречены на смерть.

За арестом главных зачинщиков заговора последовали другие, второстепенные аресты; монастырь Сан Франческо делле Монаке ввиду его удобного расположения (известно, что он представляет собою как бы остров) был предназначен служить тюрьмой обвиняемым; чтобы освободить его, монахини-францисканки перешли в монастырь Доннальбина.

В числе арестованных, помимо отца и сына Беккеров, священник церкви кармелитов, князь де Каноза, два брата Иорио, магистрат и епископ, и судья по имени Джамбат-тиста Веккьони.

Кроме того, в таможне был найден склад оружия — сто пятьдесят ружей, а также сабли и штыки.

Слава Луизе Молина Сан Феличе! Она спасла отечество!»

Энциклика кардинала Руффо произвела во всей Нижней Калабрии действие электрической искры.