– И ты не знаешь, где это?

Рох ощетинился:

– Как я могу сказать, в каком он месте, если там нет ничего, кроме самой Обители Абсолюта? А Обитель стоит на своем месте. На том берегу, дальше к северу.

– За Стеной?

Мое невежество заставило Роха улыбнуться.

– Далеко за Стеной. Пешком идти не одну неделю. Автарх-то, конечно, если захочет, может вмиг домчаться сюда на флайере. На Флаговую Башню приземлится.

Однако наши новые клиенты прибывали вовсе не на флайерах. Тех, кто попроще, пригоняли связками по десять-двадцать человек, в цепях, продетых сквозь кольца ошейников. Таких охраняли димархии, бойцы как на подбор, крепко сбитые, в простых, предельно практичных доспехах. Каждый клиент имел при себе медный цилиндрический футляр с личными документами и, таким образом, нес в руках собственную судьбу. Конечно же, все они срывали с футляров печати и читали те бумаги; некоторые пробовали уничтожать их или меняться друг с другом. Прибывших без документов держали в камерах до получения относительно них дальнейших указаний, причем некоторые за время ожидания умирали естественной смертью. Те, кто менялся бумагами, менялись судьбами; сидели в темнице или выходили на волю, подвергались пыткам либо казни вместо других.

Тех, кто поважнее, привозили в бронированных каретах. Стальные борта и обрешеченные окна этих экипажей служили не столько для предотвращения побегов, сколько для того, чтобы помешать отбить заключенного силой. Не успевала такая карета, с грохотом обогнув восточную стену Башни Ведьм, въехать на Старое Подворье, гильдия переполнялась слухами о дерзких нападениях, инспирированных либо возглавленных лично Водалом: мои товарищи-ученики и большая часть подмастерьев свято верили, будто почти все эти клиенты – его приспешники, сообщники и союзники. Однако я не стал бы освобождать их из этих соображений: подобное навлекло бы на гильдию бесчестье, а предать гильдию, при всей моей преданности Водалу и его движению, я был не готов, да и возможности к этому не имел. Надеялся лишь, что смогу в меру сил скрасить заключение тем, кого полагал своими товарищами по оружию, добавляя им еды с подносов менее достойных клиентов или подбрасывая украденные с кухни кусочки мяса.

Однажды (день тогда выдался на редкость шумный) мне представилась возможность выяснить, кем были все эти люди. Я драил полы в кабинете мастера Гюрло, а мастер, выйдя по какому-то делу, оставил на столе груду только что присланных досье. Едва за ним захлопнулась дверь, я поспешил к столу и успел просмотреть большую часть бумаг, прежде чем с лестницы вновь донеслись его тяжелые шаги. Ни один – ни один – из заключенных, в чьи бумаги мне удалось заглянуть, не имел к Водалу ни малейшего отношения. Все они оказались торговцами, попытавшимися нажиться на армейских поставках, маркитантами, шпионившими в пользу асциан, либо просто презренными уголовниками разных мастей. Вот так. Не более.

Относя ведро к каменному сливу на Старом Подворье, я увидел еще одну из таких бронированных карет, только что прибывшую. Над упряжкой курился пар, охранники в шлемах, утепленных мехом, робко разбирали наше традиционное угощение – дымящиеся кубки с подогретым вином. Тут я уловил краем уха имя Водала, но никто, кроме меня, не обратил на него внимания, и мне внезапно почудилось, будто Водал – лишь эйдолон, сотканный моим воображением из тумана и сумрака, а реален только человек, которого я зарубил его же собственным топором. Казалось, в этот миг только что переворошенные досье хлестнули в лицо, точно сухие листья, поднятые вихрем с земли.

Смущенный, я впервые почувствовал себя в какой-то мере безумным, и могу смело утверждать, что это был самый ужасный миг в моей жизни. Я часто лгал мастеру Гюрло с мастером Палемоном, и мастеру Мальрубию, когда тот еще был жив, и Дротту, поскольку он был капитаном учеников, и Роху, который был старше меня и сильнее, и Эате с прочими младшими учениками, надеясь внушить почтение к себе. Теперь я больше не мог сказать наверняка, не лжет ли мне самому мое собственное сознание: все мои выдумки разом вернулись ко мне, и я, помнящий все до единой мелочи, больше не мог быть уверен, что все эти воспоминания – не просто пустые мечты. Я помнил лицо Водала в лунном свете – но ведь мне хотелось вспомнить его! Я помнил его голос и разговор с ним – но ведь мне хотелось снова услышать его и ту прекрасную женщину!

Вскоре, в одну из студеных ночей, я снова пробрался в мавзолей, чтобы взглянуть на свой хризос. Усталое, безмятежное, бесполое лицо на его аверсе вовсе не было лицом Водала.

Я нашел его, когда, наказанный за какую-то мелкую провинность, очищал от льда замерзший сток в том месте, куда блюстители Медвежьей Башни выбрасывают «отходы производства» – трупы растерзанных, погибших в процессе дрессировки животных. Наша гильдия хоронит своих умерших под стеной, а клиентов – в нижней части некрополя, а вот блюстители Медвежьей Башни оставляют своих на попечение посторонних. Из всех лежавших там он был самым маленьким.

Бывают в жизни такие события, которые ничего не меняют. Урд обращает свое старушечье лицо к солнцу, и солнечный луч заставляет ее снега сверкать и искриться, так что любая сосулька, свисающая с башенного карниза, кажется Когтем Миротворца, драгоценнейшим из самоцветов, и все, кроме самых мудрых, верят, будто снег, стаяв, уступит место нежданно долгому лету.

Но не тут-то было. Солнечный рай продолжается стражу или две, затем на снег ложатся, колеблются, пляшут в токах восточного ветра голубые, словно разбавленное водой молоко, тени, и вскоре наступившая ночь ставит все на свои места.

Так же было и с моей находкой, Трискелем. Я чувствовал, что это может – и должно – переменить все, однако то был лишь эпизод длиною в несколько месяцев. Когда с его уходом все кончилось, зима вновь сделалась обычной зимой, после которой, как всегда, наступил день святой Катарины, и все осталось по-прежнему. Если бы я только мог описать, как жалко он выглядел, когда я коснулся его, и как обрадовался он моему прикосновению!..

Весь окровавленный, он лежал на боку. Кровь на морозе застыла, точно смола, и оставалась ярко-красной – холод предотвратил свертывание. Я – сам не знаю зачем – положил ему руку на голову. Он, хоть и выглядел таким же мертвым, как и все остальные, открыл глаз, взглянул на меня, и во взгляде его ясно читалась уверенность, что все худшее позади. «Я сделал свое дело – словно бы говорил его взгляд, – родился и выполнил все, что смог; теперь же настал твой черед выполнять свои обязанности передо мной».

Случись все это летом, я бы, пожалуй, оставил его умирать. Но я уже довольно давно не видел ни единого зверя, даже какого-нибудь тилакодона, питающегося отбросами. Я снова погладил его, и он лизнул мою руку, после чего я уже никак не мог просто повернуться и уйти.

Я взял его на руки (он оказался удивительно тяжел) и огляделся, стараясь сообразить, что с ним делать. Конечно, в нашем дормитории его обнаружили бы прежде, чем свеча сгорит на толщину мизинца. Да, Цитадель неизмеримо велика и запутанна, в башнях ее, в коридорах, в постройках меж башен и проложенных под ними галереях имелось множество мест, куда не забредал никто, и все же я не мог припомнить ни одного укромного места, куда мог бы добраться, не попавшись с десяток раз кому-нибудь на глаза. В конце концов я отнес бедную зверюгу в наши собственные гильдейские квартиры.

Здесь требовалось как-то протащить его мимо подмастерья, стоявшего на часах у верхней площадки лестницы, ведущей вниз, к темницам. Вначале мне пришло в голову уложить Трискеля в одну из корзин, в которых клиентам доставляют чистое белье. День как раз был банно-прачечным, и мне не составило бы труда сделать одним рейсом больше, чем нужно. Вероятность того, что охранник-подмастерье заметит неладное, казалась ничтожной, однако для этого пришлось бы стражу с лишком ждать, пока высохнет очередная партия льняных простыней, да к тому же брат, стоявший на посту на площадке третьего яруса, непременно увидел бы, как я спускаюсь на необитаемый четвертый.