Через некоторое время Расул, возмущённо бормоча под нос не очень хорошие слова, ковырял землю вместе со своим кривым помощником на необработанном участке, до которого у него в очередной раз не дошли руки. Лайло стояла рядом и, размахивая руками, что-то втолковывала ему, на смести кипчакского и самаркандского диалектов. Видимо, достаточно едкое: Расул морщился, но работать продолжал – палка со временем стала более увесистая. Наверное, впервые в жизни ему пришлось работать в полную силу, а этого он делать никогда не умел. Странно было видеть, как эта маленькая девчушка, опираясь на блестящий посох, командует взрослым мужчиной. Зумрад в очередной раз изумилась, когда на обработанном участке, несмотря на конец лета, появились всходы.

– Что это ты опять придумала? – Зумрад не хотела напугать девочку, просто никогда не задумывалась, что и от дехканской работы может быть какая-то прибыль.

– Я? Я не придумала. Я знаю, что зимой коровам еды мало. Надо морковь. Надо репу. Надо ботву. Надо много сушёной зелени. А Расул лентяй. Он плохо работает. Он часто днём долго спит. Я видела это, я будила его, а он ногами брыкал, пинался… И плохо молится.

Совсем лентяй. Даже палка не помогает. – Её топорный, грубый го вор усиливал впечатление от недовольства Лайло лентяем Расулом, лоботрясом и пожирателем печёных яиц.

В голосе Лайло было такое возмущение, такая обида, что Зумрад удивилась – девочка-то прижилась, прикипела к дому, болеет за дело, которое ей никто не поручал, за которое сама взялась.

– Хорошо, я скажу отцу. Пусть он решает. Но где найти хорошего работника? Хороший работник своё хозяйство имеет, он сам на себя работает. – Не женское дело, работниками заниматься.

– Да. Это так. Надо такого, который без дома, как я. Тогда будет хорошо работать, – уверенно пророкотала Лайло.

– Ну что ты, девочка! – Зумрад хотела возмутиться, но потом передумала. – Ты не без дома, ты же стала нашей дочкой. Зачем меня такими словами обижаешь?

– Я вас обижаю? Да как я могу? Я просто не очень умная. Я говорить не умею. Но знаю, что работать надо хорошо. Плохо работать и баран умеет. – Она смешно топорщила крашенные усьмой бровки, надувала губы и медленно шевелила пальцами, измазанными в навозе, стараясь показать, как баран работает, отчего Зумрад прыснула со смеху. Она представила Расула в виде барана и поняла, что Лайло совершенно права. «И как это я не досмотрела?»

Но недосмотрела она по простой причине – Зумрад полжизни прожила не просто в городе, а при дворе султана, там о дехканской работе никто никогда не говорил. Вторая половина её жизни пришлась на довольно обеспеченный дом плотника Мурада, хозяином в котором стал её муж Халил. А если и говорили изредка при ней о дехканах, то когда отец с нукерами ходил налоги собирать. И всё время рассказывал, что дехкане ленивы и вечно жалуются на то, что или засуха, или дожди не вовремя пошли, или саранча налетела! Откуда саранча? Никто её в глаза никогда не видел! Но дехкане держались за каждый мут зерна, за каждую вязанку клевера, за каждую курицу и никогда вовремя не могли заплатить харадж. Одно слово – бездельники. И в доме Халила участок был скорее необязательным подспорьем в хозяйстве, чем основным занятием. Теперь Зумрад поняла, что Лайло будет хорошей помощницей на их большом, но таком неухоженном участке земли.

Некоторое время спустя, немного помявшись и тщательно подбирая незнакомые слова, Лайло попросила Зумрад, чтобы на базаре купили соль. Не ту, которую в еду кладут, а каменную, что продают большими кусками. Зумрад не поверила своим глазам, когда увидела, как коровы, мыча, начали лизать эту соль, – они лизали её своими шершавыми языками, будто самое вкусное лакомство в мире! Через полгода коров было не узнать. Они стали гладкие, кости уже не выпирали по бокам подобно кривым хворостинам, а спрятались за слоем мяса. И молока после отёла они стали давать в два раза больше.

Лайло сама доила коров, а перед дойкой что-то шептала в их пушистые уши. Заговаривала их, что ли? Возле стойла было так же чисто, как в большом дворе. И сами коровы лоснились гладкими коричневыми боками. Молока хватало теперь не только для малышей, но и катык сделать, и для курта оставалось. Говорят, что курт привезли с собой монголы. Может быть и так, никто уже и не припомнит этого. Но белые шарики, скатанные из кислого молока и высушенные в тени, были едва ли не самым распространённым лакомством для детей и хорошим подспорьем для тех, кто отправляется в дальнюю дорогу, – сытно и жажду утоляет хорошо. Вкуснее курта, чем делала его Лайло, никто в их доме не пробовал. Когда Зумрад попыталась заговорить обо всём этом с Лайло, та только насупилась, а потом заплакала. Впервые почти через год после смерти родителей:

– Дома у нас были коровы. Много. Я их сильно любила. У них большие глаза. Теперь их мои дяди забрали. Наверное. Они жадные. Мастерская у папы была. Ковры делал. А я маме помогала. Мы молоко и катык продавали. И курт тоже делали. Мама моя научила меня этому. – Несколько слов – и вся жизнь!

В её гортанном голосе звучала застарелая боль, соединённая с печалью незабытой потери. У Зумрад сжалось сердце – она-то совсем не думала о том, что ребёнок ничего не забыл и страдает, мучается.

Может быть, её домой отправить?

– Лайло, дочка, может, тебе лучше домой уехать?

Та подняла на Зумрад заплаканные глаза:

– Вы меня гоните? За что? Я стараюсь работать. И разговаривать по-вашему учусь. Просто я глупая. Если надо, отправляйте. – Голос её дрожал. Даже низкие нотки в голосе стали дребезжащими и скрипучими, бренчали несмазанным колесом арбы. По щекам по током струились слёзы. – Но я не хочу. Здесь могилы моих родителей. Там дяди, они не добрые. Они бы никогда незнакомую нищенку в дом не взяли. А вы добрые. Не отправляйте меня. Пожалуйста.

Я ещё больше буду работать.

– Ну что ты, дочка, тебя никто не отправляет, просто я подумала…

Лайло порывисто схватила Зумрад за руку, прижала к своей груди и прошептала:

– Спасибо, матушка! – впервые так назвав Зумрад, она оставила всю свою прежнюю жизнь за порогом забвения.

Через три года заброшенный садовый участок и молхону узнать было невозможно. Народившихся телят не стали продавать, их выпоили неснятым молоком, кормили как на убой, и скоро они заменили старых коров. А там и новый приплод подошёл. Десяток баранов паслись на скудной растительности по берегу Акдарьи, но и им перепадали то репа, то морковка, то пучки клевера, который привольно разросся почти на половине делянки. Клевер косили каждые две луны, было бы побольше воды – косили бы каждую луну. Но воду надо было таскать из Акдарьи вёдрами. Тут уже вмешался Халил. Он видел, как работает эта девочка, и вместе с сыновьями соорудил чорхпорок, наполнявший большую бадью. Был ещё кусок земли, засеянный овсом, его косили и заготавливали на зиму. После овса тут же сажали капусту, чтобы место не пустовало, как говорила Лайло. Да что там пустовать – не было лоскутка с головной платок, который Лайло упустила бы.

После появления сироты в их доме, уже на другой год, Зарина перестала покупать на базаре овощи, зелень и фрукты, всё было своё. И ещё одна помощница появилась у Лайло – средняя дочка Зумрад полюбила задний двор, всё ей там было интересно: и коровы, и зелёные побеги плодовых деревьев, и засеянный клевером участок. Айгуль была младше Лайло всего на три года, но вся домашняя работа у неё валилось из рук, только что двор хорошо подметала. Расул и его безымянный помощник после очередной выволочки Лайло, разругавшись с хозяином вдрызг, сгинули, как дурной сон. Халил послушал Зумрад и Зарину, в один голос утверждавших, что таких лентяев на всём свете не сыскать.

Вместо них работал один пожилой, но ещё крепкий кипчак, найденный на базаре неугомонной Лайло. Пожилой мужчина сидел на корточках в толпе мардикёров, и никто из хозяев, нуждающихся в работнике, к нему не подходил – больно стар. Она поговорила с ним совсем немного и тут же доложила Зумрад: