В доме не было телевизора, а единственное радио – дедушкин транзистор – считалось неприкосновенным. Наша жизнь состояла из сплошных сказок и историй. Среди многочисленных маминых правил чтение являлось, пожалуй, самым главным и непреложным: все, что нам нужно знать о жизни, мы должны почерпнуть из книг. Некоторые сказки – например, про Башню принцессы – представляли собой причудливые переложения сказок «Тысячи и одной ночи» или братьев Гримм. Другие мы читали сами: про фантастические миры Нарнии и Средиземья, про Остров сокровищ и страну Нетинебудет. И еще мама придумывала сказки сама – про пиратов и принцесс, про героинь и чудовищ – страшные, увлекательные, поучительные истории для глупых, наивных и трусливых.

Белоснежка тихая и нежная. Она сидит дома, помогает маме по хозяйству или читает ей книжки. Алоцветик – шумная и веселая, любит бегать, смеяться и ловить бабочек. Мамино дыхание щекочет нам кожу. «Вы всегда должны держаться друг за друга. – Она сжимает пальцы. – Полагайтесь только на себя. Не доверяйте никому. – Мама дергает нас за волосы, из глаз брызжут слезы. – Кроме друг друга, у вас никогда и никого не будет».

Поспешно встаю, растираю покрытые мурашками руки. Никуда я не уйду! Подхожу к выкрашенному белой краской шкафу, где мама хранила наши книги, открываю дверцу. Прямо на меня глядят голубые глаза Эл, и я отшатываюсь к стене. Лицо бледное, землистое. Вокруг глаз и рта морщинки, совсем как у меня. Краска густая, мазки небрежные. На заднем плане – большое зеркало, отражения внутри отражений, темное усталое лицо становится все меньше, и так до бесконечности. Слишком много Эл. Конечно, смотреть на сестру всегда было все равно что глядеться в зеркало.

Близнецы в нашем роду не редкость, твердила мама, но мы были особенными – редкими, как совиные козодои или калифорнийские кондоры. Такие как мы рождаются лишь у одной матери из ста тысяч. Она показывала нам книгу со всякими сложными диаграммами, изображающими свернувшихся в клубок эмбрионов, которые держатся за руки в утробе. Наша яйцеклетка разделилась надвое очень поздно, более чем через неделю после оплодотворения, и это означало, что мы – не просто половинки одного целого. Мы – Зеркальные близнецы! Мама одевала нас одинаково: шила нам детские сарафанчики и белые блузки с воротничками под горло, ситцевые клетчатые платьица ниже колена. Она усаживала нас на розовый пуфик перед зеркалом, заплетала в косички наши длинные белокурые волосы, и мы изумленно смотрели на свои отражения.

«Еще пара дней, и вы стали бы чем-то иным, как песок и известняк сплавляются в стекло».

Эта мысль меня пугала, словно мы едва избежали страшной участи – превратиться в чудовище.

Рассматриваю автопортрет Эл. Судя по ненависти в глазах, сжатым губам и стиснутым зубам, она злится, буквально клокочет. Но под злостью страх – я знаю ее достаточно хорошо, чтобы это понять. Интересно, кого она боится и почему решила нарисовать себя в таком настроении? Опускаю взгляд на свои руки, невольно вспоминая, как крепко сестра впивалась в них пальцами. После оставались красные отметины, которые сменяли лиловые и желтые пятна синяков.

«Ненавижу! Катись отсюда подальше! – рявкает Эл с торжеством во взгляде. – Знать тебя не желаю!»

Закрываю дверцу шкафа, устало прислоняюсь к ней пульсирующей от боли головой. Разве я могу сказать Россу, что Эл жива? Как я это объясню? Ведь даже много лет назад, когда она меня обижала, я знала, что сестра говорит неправду, и под яростью видела боль. Мы действительно были словно песок и известняк, и я чувствовала ее боль как свою. В шесть лет Эл свалилась со Старины Фреда, а я в то время лежала в постели с гриппом, мучаясь от температуры и удушья и гадая, выживу или умру. Из моего горла рвались ее крики – я чувствовала ужас падения сквозь ветви, удар о землю, мучительную боль, охватившую лодыжку и колено. Дедушка сказал, что она просто растянула связки, и уже через неделю Эл была на ногах в отличие от меня. Сестра приносила мне воду с лимоном и маргаритки из сада, чтобы плести венки, сидя вдвоем на кровати. Когда ее в первый раз пустили ко мне, она изумленно таращила глаза, слушая, как больно мне было от ее падения.

«Голова закружилась, – пояснила Эл. – Грудь сдавило, я не смогла дышать и упала».

В дальнейшем она постоянно пыталась доказать то, что я и так уже поняла. Для нее это была игра: Эл запросто бросалась вниз с деревьев и лестниц, разделяя со мной боль, страх, чувство опасности. С ее рук и ног не сходили ссадины и синяки. Сестру ничуть не волновали мои мольбы, и я словно шагала по минному полю на чужих ногах. Страх высоты буквально сковывал меня, ведь падение могло случиться в любую секунду. Головокружения прекратились только после того, как я навсегда уехала из дома… Эл лишь хохотала и обнимала меня крепко-крепко, тоже до боли.

Третьего апреля я проспала до десяти часов, потому что легла за полночь, заканчивая обзорную статью для журнала о стиле и моде: «Десять невербальных признаков того, что он вам изменяет». Выпив чашку кофе, я прогулялась по набережной Венис-Бич, побродила между торговыми прилавками и туристами с растаманскими флагами, роллерами, циркачами, предсказателями и художниками. Когда стало слишком жарко, я присела на скамью в тени пальм и наблюдала, как жизнь проходит мимо, вдыхая ее полной грудью, словно я ее часть. Лениво размышляла, в какой ночной клуб пойти, что надеть, чьи руки будут меня касаться.

В квартиру вернулась ближе к пяти, поспала часок, приняла душ, надела маленькое черное платье и туфли на шпильке. Выходя на балкон, оступилась и чуть не выронила открытую бутылку.

Охлажденное вино намочило мне пальцы, и это было самое большое потрясение за день. Я сидела на балконе, потирала ушибленную ногу, пила вино и смотрела, как солнце исчезает за горизонтом, заливая алыми красками Тихий океан. Я не чувствовала ровным счетом ничего особенного – обычный день, обычный вечер. С тех пор мало что изменилось. Ни ужаса, ни потрясения, ни боли, ни душевного трепета, ни чуждого фантомного страха. Никакой утраты, ведь ничего не закончилось. Все оставалось ровно таким же, как и всегда. Эл вовсе не лежит в темноте, корчась от боли. И она вовсе не мертва. Я бы это почувствовала. Неважно, насколько мы отдалились друг от друга. Я бы знала!

Иду на кухню. Лучше покончить с этим сразу. Мамина старая плита – большая, уродливая, угольно-черная – выглядит так, словно ею пользуются до сих пор: сверху стоит чайник, на решетке – горстка золы. Так и вижу завитки волос на мамином затылке, согнутую над кастрюльками и сковородками спину, тугой узел фартука на талии, сбитые каблуки туфель. Запотевшее от пара стекло скрывает темный сад. Отбеливатель и лаванда, острая шотландская похлебка и сладкие лимонные пирожные, которые мы иногда пекли после школы. Громоздкий деревянный стол с царапинами, щербинками и пятнами по-прежнему занимает бо́льшую часть кухни. Вижу дедушку, сидящего, устроив больную ногу на соседнем стуле, у него блестящая гладкая лысина и пышные бакенбарды; он бросает в рот свои сердечные пилюли, словно оранжевые «Тик-так», стучит по столу огромными кулаками, когда счастлив, зол или расстроен.

Вижу маму с половником в руках, суп капает на пол; лицо осунувшееся, кожа под глазами сморщенная, как высохшая мокрая газета, голос громкий, чтобы дедушка расслышал. «В Эдинбурге случается по три нападения с ножом на день». Эл и мне лет по восемь или девять, не больше, потому что волосы у мамы все еще светлые, почти как у нас; смотрим на дедушку с тревогой, пока он не хмыкает, скаля белые зубы. «Не везет бедолагам, да?»

Он родился в Ист-Энде в Глазго, потом с шестнадцати лет работал инженером на рыболовецких судах в Северном море. Бабушка умерла от рака, когда мама была еще подростком. Каждый год в день ее смерти мама запиралась в своей спальне и не выходила до следующего утра. А вот дедушка неизменно держался стоически. Он напоминал карикатуру на одну из маминых сказок: тяжелая жизнь выковала сурового человека, чей мир с годами ничуть не менялся – неважно, на скольких судах он ходил, сколько разных мест и людей повидал. При этом каждое лето он проводил в саду в компании Эл и меня – в хорошую погоду устраивал пикники, хохотал вместе с нами и принимал участие в наших бесконечных охотах за сокровищами, а в дождливые дни строил в доме все более затейливые форты и замки из одеял. На выходных дедушка отправлялся на лейтский рынок, и мы часами сидели за кухонным столом в ожидании мелодии Bluebell Polka или Lily of Laguna, которые он насвистывал довольно фальшиво, и хромающего силуэта в проеме застекленной двери, с полотняной сумкой на плече, полной сливочных ирисок и тянучек. Для нас он был спасением от маминых бесчисленных страхов и дурных предчувствий. Дедушка всегда сидел неподвижно, делая вид, что слушает ее настойчивый шепот, и усмехался, когда она особенно волновалась и размахивала руками.