– Ты зачем принес мистеру Дорриту майских жуков? – спросил директор грозно.

– Это я не ему, сэр, – промямлил Эдвиг.

Пока он откровенничал с мистером Норвудом, ничего не подозревающие удильщики пребывали в том сакральном, отрешенном состоянии, когда кажется, что благополучие всего мира зависит от клева. Легкие ветерок едва заметно колыхал ветви ив, смиренно склонившихся над зеркальной гладью воды, и живописные купы деревьев были окутаны мягким рассеянным светом. Мистер Доррит не сводил глаз с поплавка, он вытянулся в струнку и замер, и лимонница, принявшая его за изваяние, сидела у него на плече и помахивала полупрозрачными крылышками. Вдруг из зарослей цветущего боярышника выскочил сынишка привратника, сухощавый и всклокоченный, как чертенок, и завопил на всю округу, что их срочно зовет мистер Норвуд.

– Ты что орешь как резаный, рыбу распугаешь! – всполошился математик, а воспитатель понял – пора сматывать удочки.

Запретный плод сладок, но у него горькое послевкусие. В школе уже знали, что мистер Доррит страшен в гневе, да и мистер Шэгги не был и вполовину так добр и снисходителен, как няня Бэтти, и в ожидании их Эдвиг совсем скис. По щекам его беззвучно текли слезы, крупные, как градины, они капали с подбородка на форменный жилет, оставляя на сукне темные влажные пятнышки. Жужжание майских жуков, с истерикой мечущихся вокруг люстры, изматывало душу. Директор сидел за столом в белоснежной рубашке с накрахмаленным, жестким воротничком и глухом сюртуке, застегнутом до последней пуговицы, и смотреть на него было муторно. Наконец пришли воспитатель и математик, и с ними в мрачный кабинет ворвалось лето, пахнущее луговыми цветами и свежей листвой, и сами они в легких светлых костюмах более напоминали досужих дачников, нежели строгих наставников.

Мистер Доррит нежно любовался уловом, а мистер Шэгги был сильно сконфужен, но не тем, что его недосмотр и огрехи в работе дали столь неутешительные всходы. Воспитателя куда больше печалило появление сынишки привратника в месте тайном, секретном и известном ему одному в школе.

– Говори, – сказал директор трагично. – Все сам говори, мальчик.

Эдвиг хитрил, изворачивался, и тогда ему был задан вопрос в лоб:

– Зачем ты полез в комнату мистера Доррита?

В садке математика бились крупные окуни, и ненароком взглянув на них, Эдвиг пролепетал:

– Хотел посмотреть рыболовные снасти…

Услышав это, мистер Доррит расплылся, словно мороженое на пикнике. Он великодушно попросил за Эдвига, как новичок за новичка, и даже пригласил его к себе в гости, желая показать наборы крючков и грузил.

– В любом случае он должен извиниться перед вами и дать слово, что никогда больше не позволит себе ничего подобного, – потребовал директор.

Эдвиг покаялся перед мистером Дорритом и выбежал во двор, вспаренный и зареванный, до конца не верящий в избавление, но сердце ему грел заветный листок, благоразумно спрятанный за пазуху. Он так ловко обвел вокруг пальца всех троих наставников, что считал себя вправе гордиться своей сообразительностью. Эдвиг оправился от испуга и восторжествовал, чего не скажешь о мистере Доррите. Вернувшись к себе в комнату, математик увидел на столе тетрадь, раскрытую на той самой странице, где были записаны задания для проверочной работы, и чудесное летнее настроения разом улетучилось. Чернильный отпечаток мальчишеской ладони, предательски синеющий на обложке, не оставлял сомнений, что здесь кто-то побывал. Мистер Доррит немало огорчился – ложь и притворство всегда отталкивают, – но ему не хотелось плохо думать об Эдвиге. В конце концов, после него в незапертую комнату мог войти кто угодно. Однако спускать такую дерзость он тоже не собирался и приготовил наживку для юного обманщика. Кем бы тот ни был, он непременно попадется на крючок и сам выдаст себя.

… Эдвиг помнил добро и не прочь был поделиться трофеем с Алексом Милтоном, но тот ни за что не сел бы в спасательную шлюпку один, без товарищей. Выручать обидчиков и гонителей Эдвиг не хотел и притворился, будто бы он так же, как все, трепещет в преддверии сурового испытания. Мистер Доррит волновался ничуть не меньше, но его интересовали подлинные результаты своих трудов, а потому во время проверочной работы он следил за классом в оба, шпаргалки перехватывал на лету, а наиболее вертлявые получали линейкой по пальцам. Казалось, даже воздух в кабинете раскалился от напряжения двадцати умов, кое-кто уже начал хлюпать носом, и только Эдвиг, предусмотрительно написавший решения задач и примеров на ногах выше коленок, где они закрыты шортами, сохранял хладнокровие. На следующий день мистер Доррит зачитывал оценки, не блестящие, но могло быть и хуже, а в целом он остался доволен. Даже бестолковый Томпсон получил «удовлетворительно», правда, с минусом до Ливерпуля. Стопка листочков уже почти растаяла, и Эдвиг начал беспокоиться, но быстро придумал удобное тому объяснение, – очевидно, у него одного «отлично», и мистер Доррит хочет отдельно его похвалить.

– Посмотрите все на Эдвига, – наконец-то сказал учитель.

Эдвиг привстал и победно улыбнулся. Он не знал, что математик поменял в каждом задании по одной цифре, и с виду это было почти незаметно, но влияло на ответы, а, главное, первый вариант проверочной работы мог выполнить только тот, кто лазил в его записи.

– Он решил получить отличную оценку, прибегнув к обману, – продолжил мистер Доррит, – между тем как ложь никого еще не доводила до добра.

И Эдвиг понял, что на этот раз выйти сухим из воды ему не удастся.

Джеймс Варлоу считался в приюте Фицстивен-холл счастливчиком, и все мальчишки ему завидовали. Еще бы, ведь в его щелястой, попорченной короедом тумбочке по соседству со сменной парой чулок, мотком медной проволоки, найденным на берегу Темзы, рогаткой, которую директор приказал выбросить, а Джеймс на свой страх и риск спрятал, и запасом сливовых косточек хранилось настоящее сокровище – волшебный фонарь! Наверняка читатель удивится и попросит разъяснить, какой чудодейственной силой обладала эта занятная вещица, созданная почти полвека назад неизвестным гамбургским мастером. Посудите сами, размером будучи не больше кофемолки, фонарь вмещал в себя рыцарские замки, подпирающие небо тонкими шпилями, афинский Акрополь, пирамиду фараона Хеопса и даже римский Колизей, где в давние времена сражались гладиаторы. Немудрено, что хозяин очень им дорожил. Осенними вечерами, когда живот подводило от тягучей мучительной пустоты, в камине пакостно шуршали мыши, а едкий лондонский смог проникал сквозь незастеклённые оконные проемы, наполняя дортуар чахоточной сыростью, Джеймс благоговейно извлекал его из тумбочки и, прильнув глазом к крохотному отверстию, неторопливо вращал серебряную рукоять. Ребятам ужасно хотелось перенестись хоть на мгновение в мир солнечного света, пряных запахов и изобилия, но Джеймс ревностно оберегал фонарь, одалживал его редко, лишь из боязни прослыть жадиной, и даже не подозревал, что он умеет исполнять желания. Первым эту мысль подал Реджинальд Беркли, вихрастый мальчишка с печальным, задумчивым взглядом. Он готовил уроки и посадил на форменный жилет чернильное пятно. Реджинальд надеялся, что злосчастная клякса исчезнет сама собой или, по крайней мере, не будет замечена директором. По дортуару прошелестел шепот недоверия, для пикантности приправленный ехидными смешками, но Джеймс Варлоу неожиданно воодушевился.

– Попытка не пытка, – крикнул он, резво выпрыгивая из постели, – только, что мы должны сделать, чтобы мечты осуществились?

– Надо потереть корпус фонаря, как лампу Аладдина, зажмуриться и загадать желание, – сказал Реджинальд.