- Но, как обо всем догадались? - воскликнул Идлижбеков - вы же не местный, а все замечательно понимаете, что тут у нас делается!

  - Наверное, слишком люблю этот город - произнес я, помолчав, - чтобы опуститься до тех глупостей, что пишут о нем в русских газетах. У меня здесь друзья и мое счастье. Вернее, были. Друг отравил, невеста сбежала.

  - Ну что мне с вами делать? Уверяю, это не болезнь. Перенервничали, переборщили с кофе и кокаином, а еще страсть..... Нет, все-таки надо вас довести до этой панночки. Они, кажется, засели в склепах Лычаковского кладбища. Но сомневаюсь, что ей приятно выслушивать ваши фантастические объяснения! Она выстрелит в вас.

  - Мне всего-то надо признаться, почему я не с ней. Невропатолог встал, вслушиваясь в уличный шум. Кажется, уже не стреляли.

  - Погодите! вам придется накинуть белый балахон с алым крестом, видным издалека. Так безопаснее.

  - С крестом? - возмутился доктор. - Нет, ни в коем случае! Я мусульманин! Пусть меня лучше подстрелят.

  - И вы столь спокойно об этом говорите?

  - А что мне еще остается? Чтобы на меня все показывали - это тот самый Идлижбеков, который струсил?

  - Но это не трусость. Вы врач, обязаны хоть как-то обозначить свою нейтральность. А общепринятый знак - алый крест. В крестовых походах первую помощь раненым оказывали рыцари ордена госпитальеров, они носили белый плащ с алым крестом. Но это давно было.

  - Вот-вот, - обрадовался доктор, - с крестовых походов! Это ж против нас походы! Неужели у меня хватит наглости прикрыться крестом рыцарей, убивавших моих предков?! Нет, ни за что!

  - Вы - истинный львовянин - отрезал я Идлижбекову. - Что ж, уже бой утих. Надо успеть.

  - Сейчас, - доктор развернул скатанный коврик. - Я помолюсь, потому что это может быть мой последний день. Вы тоже молитесь, если умеете. У вас же это ... как ее... греческая церковь?

  - Греческая - подтвердил я.

  Наблюдая за молящимся психиатром, не мог сосредоточиться и просил Бога дать мне шанс все исправить, увидеть Марию-Владиславу, раскаяться, упав к ее ногам, и пусть она сама решает, прощать или убить. В образе распластанного Идлижбекова видел себя - совершенно беззащитного перед грозными историческими событиями.

  - Интересно, эта темная львовская ночь 1918 года попадет в учебники? - спросил я его.

  - В учебники вечно попадает политика. А нас с вами забудут. Нам даже памятника приличного будущая львовская Рада не поставит. В лучшем случае раскошелится на булыжник, бросит его где-нибудь в глухом углу парка с табличкой "Мирному населению, жертвам уличных боев 1918 года".

  - Почему?

  - Начинается охота на человека - самая зверская из всех охот. Теперь мы - ее мишени. Не спрашивайте, что будет потом - я этого не знаю.

  Если вам доводилось глухой полночью тащиться по воюющему городу, да еще между поздней осенью и ранней зимой, когда дневная слякоть быстро подмерзает острыми выступами, прыгать через высокую кирпичную ограду, плотно обсаженную шиповатым боярышником - то мои описания вам покажутся излишними. Но все-таки пришел на Лычаковское кладбище.

  - Мара! - закричал я, - Мара! Не убивай меня! Дай сказать!

  Панночка привстала из-за огромного пулемета Господи, как же она с ним управляется? - промелькнуло у меня, эти нежные ручки, эти аккуратные когти - все теперь в ссадинах, в смазке!

  - Пару слов, не больше - отрезала она.

  - Первое - я не поляк, как ты считала, а россиянин. Меня зовут Мардарий Подбельский, богатый дворянин, бывший шпион и посланник графа Бобринского. Второе - я тебя очень люблю.

  - В такие дни не до амурных излияний. Уходите, Мардарий.

  - Получил? Все кончено? - спросил меня Идлижбеков.- Куда теперь?

  - Не знаю. Меня другое тревожит. Неужели и спустя век все так же люди вынуждены будут стрелять друг в друга?

  Вместо ответа Идлижбеков схватил меня обеими с силой за полы пальто и встряхнул, уводя от пули, но я поскользнулся, мы оба грохнулись на лёд, ударившись головами, провалившись не то в свой бред, не то в чужое время.

  Я очухался от раздражающего пиликанья где-то внизу. Мои веки присохли из-за прилипшей крови, а у пояса продолжало вертеться и звенеть.

  - Кажется, меня огрели по башке. Дорвался - произнес про себя, наблюдая, как меня кто-то быстро тащит за шиворот.

  Ноги мои волочились по земле, словно лапы у обездвиженной животины.

  - Смотрит, парализованный мопс - смеялись обступившие меня люди в черных курточках и черных брюках.

  Я их не знал, они тоже видели меня впервые, но, видимо, мой непохожий костюм и незнакомое лицо заставило подозревать лазутчика.

  Кто-то скрутил самодельную петлю из толстых обрывков веревок и начал просовывать мне ее под шею.

  - Когда же кончится эта галлюцинация? - удивлялся я, - еще не хватало, чтобы они меня удавили!

  Подвешивали меня раз восемь, но я брыкался, веревка соскальзывала, и пытка повторялась вновь.

  ....... Очухался через сутки в своей мансарде, на знакомом низеньком диванчике, но рядом со мной сидел доктор Идлижбеков, а с ним еще один незнакомый человек.

  - Поздравляю! Проснулись! - произнес невропатолог. - Вставайте, вставайте! Вам несказанно повезло - пуля прошила руку, не коснувшись важных артерий. И лопатку удачно продырявили.