-Оставьте меня в покое, дорогуша! - крикнул барон. - Вы не Матильда, а мещанка с Нижне-Пятницкой. Зовут вас Фёкла Ивановна Голобородько, вдова слесаря. У вас утки и три квартиранта. А у меня браунинг.

  Браунинг он пропил лет 10 назад, но часто о том забывал.

   - Тьфу! - женщина плюнула и растворилась в темноте. Она хранила в пещерах разную рухлядь, оставшуюся от жильцов, и как раз шла ее перепрятывать подальше на случай затопления. Матильдой представилась со страха, наткнувшись на барона в темноте.

  Фёдор Иоганнович выругался, не стесняясь висевших гроздьями летучих мышей. Усталые глаза его отчаянно высматривали нишу. Но ниш попадалось много, в большинстве из них таилась труха, пепел костров, мелкие осколки и щепки. Ориентируясь по одним ему известным "приметам", авантюрист уже готовился вскрикнуть, но вместо сундука с золотом обнажился пустой кувшин.

  Со Славой и Олей он почти разминулся. Их вылазка вышла куда менее романтичной. Олю цапнул за палец разбуженный нетопырь, ее провожатый, увидев на стене мистические знаки, принял их за указатели, и остановился у заваленного входа. Наверху уже закатывалось позднее зимнее солнце, пора вылезать. Слава оглянулся и с ужасом понял, что забыл обратную дорогу. Надо было попросить Олю, как Ариадну, бросать на пол спички или семечки.

  Слава повернул в одну сторону - тупик. В другую - он упирался в ровную стену. Провалы и ямы вели не на выход. Он растерялся, постоял, подумал - минут 15, и Оля догадается, что они застряли. Начнутся слёзы, упрёки, вопли. Будут аукать до хрипоты. А потом ими пообедает пещерное чудовище. Но вот везение! В пещере они не одни! Кто-то тяжело тупает толстыми ногами. Щелкает фонарём. Стучит. Пыхтит. Сморкается.

  Хоть бы не чудовище, хоть бы......

  Слава дико закричал. Болезненное эхо отозвалось в барабанных перепонках барона. Он пошёл на крик.

  ..... Вместе из лаза высунулись три головы - фон дер Ропп в пыльной овчине, Оленька в платке под шапку и Славик в изодранной кепке, которую чуть позже назовут "пролетаркой". Советская промышленность будет их выпускать чуть ли не лет 60 подряд.

  - Благодарите Бога, идиоты! - сказал Фёдор Иоганнович. - И чтоб я вас здесь больше не видел.

  Путь домой показался бесконечным. Ноги подкашивались, словно долго, безостановочно пил, в голове звенели сотни маленьких молоточков. С трудом добрёл до Привокзальной и улёгся спать, не раздеваясь. Это был один из редких вечеров, когда он остался трезв.

  Той же ночью, в самый нехороший час, когда спящего со всех сторон одолевают демоны, к Фёдору Иоганновичу пришёл необычный сон. Будто схватили его за обе руки две толстенные змеищи, питоны или анаконды шириной с хорошее бревно. Кусают, натягиваются тугими кожаными перчатками, только пыжатся да тужатся, а до локтя не достают, рук не отхватывают. Слюнявят и скребут его, старые мочалки, не больно, но щекотно.

  Очнувшись от морока, Фёдор Иоганнович минут 5 лежал в темноте с открытыми глазами. Его раздирали неразрешимые противоречия. Верить вещим снам смешно и не модно. Барон вспомнил своих старых тётушек- суеверок. Покойницы везде искали символы. Наука, напротив, утверждала: сновидения - отдых мозга, когда накопленные за день впечатления причудливо перемешиваются с архивами памяти, выдавая порой такое! О! Но две змеи - это все же что-то значит. Древние верования, масонская символика. Уроборос, конечно. Пифоны.

  Две змеи, вероятно, означают, что масонскую казну могли нарочно распихать по двум параллельным углам пещер. Так же они походили на два рукава грязноватого весеннего ручья Ленивец, тёкшего настолько неправильно, что его описание противоречило учебникам физики и географии.

  - Нет, в этом сне определенно что-то кроется - рассуждал он по пути в склад. - Ленивец, Ленивец... Ручей этот утекал в яму, скрываемую железной дорогой, был намного шире и полноводнее. Что, если весенние потоки пробили в пещерах два рукава, и в одном из них....

  Фёдор Иоганнович не договорил - его догнал Адольф Володьзко.

  -Плохо спали? - участливо поинтересовался Адольф, тронув за мятый рукав. Потом помощник, как всегда, предложил "освежиться"

  -Пить надо меньше! Кто в том месяце взял столько, что опять цифры не сходятся?!- строго произнес барон.

  Отослав Володзько считать бутылки, Фёдор Иоганнович оглядел склад трезвым взглядом и ужаснулся. Кругом свисала плотная паутина, в которой шныряли огромные пауки, хотя на дворе стояли еще холода. Неестественную убыль спиртов плохо маскировали шеренги бочек. Под ногами мешались обнаглевшие крысы, хотя он их вроде бы потравили еще перед ревизией. Пол в тех местах, куда часто становились и шаркали, начал проваливаться. И не просто проваливаться, но еще и обнажать под дырками острые бледно-жёлтые камни той самой пещерной породы.

  Едва дождался вечера, когда, оставшись на складе под предлогом проверки бумаг, барон осторожно вынул прогнившую доску и нырнул в провал. Он не знал, что там увидит, потому что в этом месте старые пещерные ходы перерубила железная дорога, рабочие наспех засыпали вскрывшиеся ямы щебнем. Образовавшиеся "тупички" потом обкладывали камнем, или, кто посолидней, кирпичами, устраивая холодные погреба.

  Падать, как ни странно, не пришлось. Фёдор Иоганнович стоял в низкой пещере со склизкими стенами. Затем своды стали выше, и он было обрадовался, что дойдёт до вокзала, не платя за трамвай, но... Там, где вчера нормально проскочил, ныне шумел бурный поток, несший сучья, щепки, тряпки куда-то влево. Ручей у кладбища, звавшийся то Афанасьевским, то Семинарским, а чаще всего - безымянным, настойчиво пробивал себе выход.

  Фёдор Иоганнович повернул назад и уже через полчаса сидел дома со стаканом малинового взвара в руках. По телу словно прыгали мельчайшие насекомые, перемещались холодные мурашки.

  - А что - промелькнула странная мысль, - если в пещерах обитает неизвестный науке микроб? С чего бы несколько лет назад выработки прекратились? Кирпич подешевел? А с чего умерли один за другим крепкие пятницкие каменотёсы?

  Барон страдал милой, но докучливой фобией. Изучив в 13 лет трактат "Микробы и люди", он принялся яростно отмываться и отряхиваться. Наука ранила нежную душу, с тех пор Фёдор Иоганнович совмещал неаккуратную жизнь с подвигом истового гигиениста. Самолично кипятил свои платки в растворе хлорки, старался почаще мыть руки с мылом, чистить ногти, но при этом мог пить из стакана, захватанного десятками грязнейших рук и делить склад с крысами. Мир невидимого всегда внушал ужас, а микробы тем и страшны, что скачут по тебе незаметно. Он содрогнулся бы, узнав, что ночами баронье ложе обнюхивают мелкие домовые мыши.