Почему сюда, точного ответа на этот вопрос не сохранилось, видимо, у кого-то из трёх женщин были какие-то знакомые в этом городе – вот все туда и поехали.

После службы папка приехал уже в Серов. Перед демобилизацией его за успехи в политической и боевой подготовке наградили правом сфотографироваться у знамени своей части. С глянцевой чёрно-белой карточки, как тогда говорили, у наполовину свёрнутого знамени молодцевато стоит сержант в туго перетянутом ремнём кителе, распушённых галифе и матовых хромовых сапогах. Внешний вид солдата формировался ещё с петровских времён. «Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». А на обороте фото надпись: «23.03.1954 года, город Потсдам».

Из своих почти пяти лет службы последние три года его часть находилась в Германии. О годах службы отец всегда вспоминал с теплотой и показывал, как сокровища, вещицы, что привёз из-за границы. Комплект для бритья: раскладывающаяся тоненькая, изящная опасная бритва со стальным матовым лезвием, на котором были выгравированы непонятные слова крошечными нерусскими буковками, которое плотно входило и свободно выходило из лакированной, такой же формы ручки; и пушистый помазок для намазывания взбитого мыла на лицо. Вещички эти были необыкновенно качественные, приятно ложились в руку, и отец всегда был чисто выбрит. Обязательным ритуалом для него было выверенными размашистыми движениями туда-сюда поправить на кусочке кожаного ремня острейшее лезвие бритвы.

Помню, я постоянно спрашивал его, что же написано на лезвии бритвы, а он отвечал, улыбаясь и подмигивая правым глазом: подрастёшь – поймёшь. Сам он, конечно же, немецкого языка не знал, кроме всем известных выражений «хайль Гитлер», «Гитлер капут» и «хенде хох». И даже как-то оправдывался, когда делал со мной уроки в первом классе и мы написали «дамашняя работа», что образование у него – четыре класса церковно-приходской школы, а остальное – жизненные университеты, и не надо его заставлять делать уроки с малым.

Конечно же, как и все мальчишки, я очень любил папку и был к нему привязан. В те далёкие времена распространены были добрые шутки над близкими. И двоюродный брат отца дядя Толя научил пятилетнего парня подшутить над отцом.

Зимой, когда было холодно, папка курить не выходил из барака, а приседал на мой маленький стульчик и дымил перед раскрытой дверцей голландской печи – кормилицы, как постоянно напоминала бабушка, – запах сигарет вообще не чувствовался, хорошая тяга.

«Когда отец привстанет стряхнуть пепел в печь, ты стульчик-то и отодвинь, он обратно сядет на пол, вот все и посмеются», – научал меня коварный дядя Толя.

Так я и сделал в один ужасный, ужасный день.

Эту шутку вся семья ещё долго вспоминала и после переезда из старого барака.

Весь «цимес» этого эпизода, как говорил один из граждан-сидельцев, или «квинтэссенция», как частенько говорил мой будущий преподаватель по физике в институте, состоял в нюансах.

В нашей тесной однокомнатной квартире всё было очень компактно, в частности в полутора метрах от печки находилось подполье для хранения картошки. И надо же было такому случиться, что малой не обратил внимания, что бабушка открыла люк подполья, и отец, стряхнув пепел в открытую дверцу печки и начиная садиться на стульчик, который я отодвинул, падает не на пол, а делает по инерции кувырок через голову и попадает прямо в открытое подполье.

Долго болели затрещины, которыми меня наградил по делам моим отец, полдня икала испугавшаяся бабушка, на которую внезапно свалился папка, и разразился такой матерщиной, потирая ушибленную спину и шишку на голове, какой я никогда больше в жизни от него не слышал. До вечера все зализывали раны, а потом хохотали и рассказывали эту историю при удобном случае.

Мама после работы в пряничном цехе устроилась на железную дорогу. Первое время она работала проводником, тогда меня ещё не было. А когда родился я, мама перешла на оседлую работу – весовщиком-сдатчиком на станции Заводской, – так как кормила меня грудью до трёх лет, а надолго уезжать было нельзя.

Она всю жизнь повторяла таблицы маркировки и погрузки грузов в вагоны и лазила по этим боковым проволочным лесенкам на грузовых вагонах, контролируя упаковку груза.

Самым запоминающимся событием того времени было поедание колотых при разгрузке арбузов, которые мама приносила с работы по осени, когда астраханские арбузы приезжали в открытых грузовых вагонах.

Любовь к маме впитал с её молоком. Как-то при ссоре родителей выпивший отец замахнулся на маму, и маленький защитник встал между ними. Отец потом рассказывал, что сразу протрезвел и никогда больше не поднимал руку на маму.

Несмотря на то, что все взрослые работали, зарплаты были небольшие, мама часто вечерами на лампочке штопала дырки на своих серых чулках. Ребята из соседних бараков болтали, что больше всех зарабатывает говновоз – рабочий, который ездил на лошади с огромной пахучей бочкой на подводе и ведром с длинной палкой, чистил выгребные ямы общественных туалетов.

Пацаны с улюлюканьем бегали за ним и обзывались. Как-то вечером, когда мама сидела штопала и вытирала украдкой слёзы, малой подошёл к ней, крепко обнял и сказал: «Когда вырасту, стану говновозом, заработаю много денег и куплю тебе новые чулки».

Но, к сожалению, с первой зарплаты купил трёхтомное собрание сочинений Эрнеста Хемингуэя в букинистическом магазине.

Уже совсем недавно мы праздновали юбилей у моей старшей сестры и просматривали старые чёрно-белые фото. Мои родители стоят в летних одеждах рядом с тоненькой берёзкой. Мама в тёмном платье с белыми «горохами», с толстой косой и в туфлях на каблуке, с приятной улыбкой на чернобровом лице. И папа в лёгкой светлой рубашке с короткими рукавами, просторных брюках, перетянутых солдатским ремнём, и в стильной по тем временам летней соломенной шляпе. Они были молодые, красивые и, как говорит один мой знакомый, тонкие и звонкие.

Мама рассказывала, что эту карточку делали перед свадьбой в каком-то новом городском фотоателье, и её туфли на каблуке и модная папина шляпа были предложены фотографом для снимка напрокат, и берёзка – нарисованная.

Но запомнился мне образ родителей, когда, наверное в первые года два, они провожали меня на железнодорожном вокзале в институт в Свердловск. Они стояли рядышком перед окном вагона, но не обнявшись. Отец повыше и постройней, мама пониже и пополнее. Мама располнела после моего рождения и уже никогда не смогла похудеть, видимо, из-за того, что очень долго кормила меня грудью.

И хотя последние годы особого лада у них в семье не было, они и ушли друг за дружкой. Отец первый.

Он всю жизнь страдал заболеванием желудка, которое по наследству передалось и нам с сестрой. Каждые весну и осень болезнь обострялась.

Родители были оба на пенсии, но отец ещё работал. Четырёхкомнатную квартиру мы уже разменяли. Они жили отдельно в двушке.

Как-то, придя после ночной смены домой, он сказал маме, что опять заболел желудок. Ночью у него случилось кровотечение: открылась язва луковицы двенадцатиперстной кишки, – и скорая помощь увезла его в городскую больницу. Мама позвонила мне, и после работы я поехал навестить отца.

Ужасные девяностые годы. Больница была переполнена, отец лежал в коридоре хирургического отделения на третьем этаже. Очень бледный, с иглой от капельницы в руке и стоящим рядом держателем для лекарств, он дремал с закрытыми глазами. Я разбудил его и спросил, как самочувствие. Он слабым голосом ответил, что нормально, но очень хочется курить. Я прочитал ему лекцию о вреде курения и сказал, что надо перетерпеть. Его грустный взгляд никогда не забуду, он вроде и не сопротивлялся, но внутренне осуждал мои нравоучения. Больше живым я его не видел.

Ходил к главному врачу больницы и спрашивал, какие лекарства необходимы для лечения отца. Тот ответил: ничего не надо, но нужно сдать кровь первой положительной группы – не менее двух литров. Если учесть, что от одного человека за один раз можно забирать не больше четырёхсот граммов, то нужно не менее пяти человек. Я позвонил в цех, где он работал, и попросил помощи у его коллег. Откликнулось трое рабочих, и через день я собрал на машине всех, заехал за Пашкой, племянником, и мы поехали в больницу, в пункт переливания крови. Там была очередь. Мы устроили перекур, и, когда подошла наша очередь, из окошечка медсестра спрашивает: «Вы для кого пришли сдавать?» – я ответил. А она металлическим голосом буднично говорит: «Вам уже не надо». Я не понял и переспрашиваю, как не надо, отцу залили два литра крови, и его хирург сказал, что надо восполнить банк крови. И тогда она повторила: «Вам не надо, он ночью умер, подходите следующие».