– Переживаешь? – спрашивает она преувеличенно сладко у Мегуми, и уже сейчас в этом, еще совсем детском голосе, Сатору отчетливо может уловить провокацию.

Цумики смотрит на Мегуми.

Мегуми смотрит на Цумики.

– Пусть отрубает, – с невозмутимым видом кивает Мегуми, и пока Сатору все же вскидывается с еще одним драматично возмущенным «эй!» – Цумики принимается во всю хохотать.

Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики во всей красе.

Вот она – привычная приветливая и добрая Цумики, которая иногда, лишь изредка, но напоминает властительницу преисподней.

Сатору определенно не хочет думать сейчас о перспективах мира, который оказался бы в руках приветливой-и-доброй Фушигуро Цумики.

Но потом Цумики все-таки уходит, и Сатору с Мегуми остаются наедине.

И какое-то время они действительно готовят в абсолютной тишине. И Сатору уже не знает, на что именно ему стоит обижаться: на то ли, что Мегуми вообще сомневался в его умении пользоваться ножом, или на то, что нож ему Мегуми в конечном счете все же доверяет – но при этом совершенно наплевав на оказавшиеся в непосредственной опасности пальцы Сатору.

Да как он смеет!

Можно еще, конечно, пообижаться на то, что Сатору не подпускают к плите – но туда ему как-то не особенно и хочется.

И у Сатору язык чешется, слова наружу просятся. Он не привык так долго молчать – не в его это природе. Хотя Сатору мало чего боится – в тишине слишком многое можно скрыть, иногда она опаснее темноты, поэтому зачастую его трепливый длинный язык попросту не позволяет этой тишине воцариться.

Но Сатору все еще дуется.

Сатору все еще – капризный пятилетка.

А Мегуми все еще ни слова не сказал, будто нет ему дела до Сатору, будто никакого Сатору и вовсе здесь не присутствует, и кто вообще такой Сатору, не-слышали-не-видели, плод чьего-то помутившегося рассудка.

В конце концов, тишины забивается Сатору в горло так много, что воздуха не хватает, и именно Сатору первым эту тишину пытается прервать.

Конечно же, именно он.

– Итак, Мегуми. По шкале от одного до ста – насколько же сильно ты стыдишься своего сэнсэя, если стал отрицать даже факт нашего знакомства, когда я пришел к тебе в школу?

Но тишина еще какое-то время вязко тянется, пока Мегуми продолжает молчать, будто вопроса даже не услышал – и Сатору недовольно тс-кает. Ну, раз уж он начал этот разговор – то без добычи не уйдет!..

В смысле, без хоть сколько-то внятного ответа, да

– Ты же понимаешь, что я тебя от тебя не отстану? Буду канючить, и ныть, и…

– Тысяча, – коротко обрывает его Мегуми, наконец на вопрос отвечая, и Сатору на секунду зависает, пытаясь этот ответ обработать.

Когда же до него доходит…

Это могло бы быть шуткой – но Сатору знает, что Мегуми совсем не шутит.

И если детская обида Сатору все отчетливее, все ощутимее напоминает боль – то это совершенно ничего не значит.

Когда сегодня днем он пришел в школу Мегуми, чтобы забрать его – у Сатору не было какой-то определенной цели. Ладно, может быть, все-таки была. Может быть, дразнить Мегуми и искать тот предел, за которым обрывается его невозмутимость, чуть-чуть весело.

Что вы от Сатору хотите, он всего лишь капризный пятилетка!..

То есть, взрослый адекватный человек, принимающий исключено обдуманные, взвешенные и рациональные решения.

А еще – весьма талантливый по части лютого пиздежа.

– Ха, ясно, – с трудом выдавливает из себя Сатору глухо – и это максимум, на который его хватает. На Мегуми он при этом не смотрит. Почему-то не может.

В солнышке саднит.

Да, ком за ребрами определенно нуждается в профессиональной проверке.

Когда цепкий взгляд Мегуми принимается ввинчиваться ему в кости, Сатору это скорее ощущает, чем замечает – и вдруг совершенно нелепо пугается. Но почти сразу успокаивается, стоит только понять – маска все еще не нем.

Стоит только понять – ничего, что ему не положено, Мегуми увидеть не должен.

Вот только, кажется, что-то он все равно видит, потому что спустя секунду-другую тишины шумно вздыхает и вдруг говорит, почему-то принимаясь объяснять:

– Ко мне тут же пристали с расспросами, и, если бы оставались еще уроки – до конца дня они вряд ли отлипли бы. А я… – и Мегуми резко замолкает, оборвав рельсы слов на половине пути.

Но Сатору продолжение и не нужно.

Потому что кажется – он продолжение и так слышит.

…а я внимание не люблю.

Сатору прячется от толпы в самом ее центре. Сатору избегает внимания, привлекая его к внешнему и яркому, к пустому и ненужному.

Мегуми же избегает толпы и внимания, прячась в тени. Себя в тень заталкивая.

Методы совсем разные.

Суть схожа куда больше, чем Сатору хотелось бы.

Потому что Мегуми десять. Всего лишь десять, блядь.

Было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок, – вспоминаются слова Цумики и горько-виновато в диафрагме оседают.

Потому что Сатору забывает.

С ужасающей регулярностью забывает, что этот не по годам умный и взрослый человечек рядом с ним – ребенок.

Слишком просто забыть.

Блядь.

– Если хочешь, я больше никогда в твою школу не приду, – говорит Сатору куда мягче, чем рассчитывал, чем от себя ожидал.

И Сатору мог бы сказать себе, что эта мягкость порождена острой резанувшей виной перед Мегуми за то, что он, Сатору, такой еблан – на самом деле он знает, что корни ее запаяны куда глубже и куда основательнее.

Но игнорировать очевидное – определенно один из многочисленных талантов Годжо Сатору.

– Хочу, – тут же без колебаний подтверждает Мегуми, и, хэ-эй, может ли кто-то винить Сатору за то, что он рассчитывал на другой ответ? Рассчитывал, что Мегуми тоже себя чуть-чуть виноватым почувствует и чуть-чуть смягчит приговор?

Пожалуй, да.

Кто-то может винить.

Все могут – и должны. Сатору вот сам себя винит.

Поэтому в ответ он только хмыкает, соглашаясь, потому что, ну, справедливо же. И опять приходится игнорировать то, как ком за ребрами сжимается, как болезненно тяжелеет и камнем обращается – тут явно уже никакая больница не поможет.

Но Мегуми опять бросает на него косой взгляд и опять вздыхает – опять замечает явно больше, чем Сатору говорив показать; уступает ворчливо и совсем неожиданно:

– Просто не устраивайте в следующий раз драму и не собирайте вокруг себя всю школу, громогласно объявляя, что пришли ко мне.

– Я? Не устраивать драму?! Да ты понимаешь, каких жертв требуешь, ребенок?! – задыхается в притворном возмущении Сатору, и Мегуми опять хмыкает – и в этот раз в его хмыке мерещится сотая доля веселья.

Сатору засчитывает себе это как победу, пока давление в грудной клетке ослабевает и непонятная боль, которую ему так хотелось выставить обидой, наконец чуть смазывается. Теперь игнорировать приходится уже то, как за ребрами, там, в районе дурного кома теплеет – кто-нибудь должен напомнить этому кому, что его работа: кровь качать, а не вот это вот все.

– Ладно. Так уж и быть. Я готов на эту жертву пойти – но исключительно потому, что сам Фушигуро-кун меня попросил. Цени доброту своего сэнсэя! – с пафосным великодушием провозглашает Сатору нараспев, а Мегуми в ответ только смотрит на него совершенно невпечатленно и произносит ровным сухим голосом:

– Осторожней, сэнсэй. Столько вашей доброты этот хрупкий мир может и не выдержать.

Но Сатору лишь расплываясь в широкой улыбке, игнорируя и очевидную иронию Мегуми, и то, какой едкий акцент он делает на слове «сэнсэй».

И впервые за этот вечер улыбка не тянет уголки губ Сатору болезненно. Впервые за этот вечер ощущается настолько правильно и настолько искренне. И, вообще-то, он совершенно от таких улыбок отвык; успел позабыть, что умеет улыбаться вот так, для себя, потому что улыбка сама просится, потому что хочется, а не в рамках очередной театральной постановки.

Но, удивительное дело, вот этот вечно невпечатленный ребенок перед ним, лицевые мышцы которого, кажется, вовсе не поддерживают такой функционал, как улыбка – медленно, но уверенно, шаг за шагом заставляет вспомнить.