Потому что Мегуми, как и обычно – облюбовывает себе местечко в темном уголке, подальше от света, и сладостей, и шума, и толпы, и жизни в целом…

Что за очаровательный клубок мрачной асоциальности.

Но, когда спустя минут десять Сатору все еще продолжает выбирать – Мегуми не выдерживает и присоединяется к нему. На что, в общем-то, и был расчет.

– Вы же не собираетесь все это покупать? – хмуро спрашивает Мегуми, глядя на многочисленные свертки в его руках – и Сатору синхронно с ним хмурится, туда же взгляд опуская.

– Знаешь, ты прав, – серьезно говорит он, а затем позволяет своим губам расползтись в широкой сияющей улыбке. – Этого не хватит даже на вечер. Мне нужно больше!

Обреченно вздохнув, Мегуми возводит глаза к потолку и бурчит себе под нос:

– И зачем я только спросил…

Как и положено взрослому, адекватному, здравомыслящему человеку – Сатору гыгыкает так, что стоящая рядом с ним девушка испуганно подскакивает на полметра.

Мегуми даже не вздрагивает.

Когда они наконец выходят из кондитерской, нагруженный пакетами Сатору счастливо насвистывает себе под нос, а Мегуми в это время, кажется, старательно делает вид, что с ним не знаком. Возмущенно фыркнув, Сатору сгружает все свои пакеты в одну руку, а другой тянется, чтобы взъерошить Мегуми волосы – тот уворачивается.

Вот засранец.

– Теперь мы должны сходить и купить что-нибудь тебе, Мегуми, – провозглашает вполне довольный жизнью Сатору, на что получает сухой ответ:

– Мне ничего не нужно.

Что-то сияющее и пушистое, свернувшееся клубком в районе ребер, от этих простых, даже вполне ожидаемых слов – мрачнеет и стягивается, оставляя после себя болезненное жжение. С силой проглотив просящийся наружу тяжелый вздох, Сатору улыбается как можно шире, ощущая, как эта улыбка начинает трещать по швам.

– Тебе никогда ничего не нужно. Но это совсем не веселье, если веселюсь только я один.

– Я ни о каком веселье и не просил.

Черт возьми.

Черт.

Еще несколько лет назад, когда Сатору заключал сделку с кланом Зенин – он думал только о долгосрочной перспективе. О том, как один из их отпрысков может сыграть ему на руку однажды, стать припрятанным в рукаве козырем, которым Сатору воспользуется в нужный момент и всех наеб… То есть, переиграет.

Хотя нет.

Все-таки наебет.

О чем Сатору не думал – так это о здесь и сейчас.

Тогда он был самодовольным и еще сопливым, зацикленным на себе одном мудаком – с тех пор мало что изменилось, да.

Но суть в том, что тогда он совсем не подумал, как поступить дальше с двумя детьми, следствием той самой сделки оказавшихся заботой Сатору, ответственностью Сатору – того самого Сатору, который и о себе-то едва позаботиться мог.

Вот только решилось все довольно просто – потому что одним из этих детей был Мегуми, конечно.

Мегуми – малолетний паршивец, который смотрел, говорил и мыслил отнюдь не как ребенок.

И сейчас Сатору прекрасно помнит, как в тот день он прямо сказал:

– Мы с Цумики еще дети, на работу нас никто не возьмет, а родители ничего не оставили. Так что нам нужны деньги, и кто-то должен платить по счетам.

Сатору тогда, чуть обомлевший от такой прямолинейности и такого мышления – только кивнул немного оторопело: деньги для него проблемой никогда не были.

Еще не доверявший ему Мегуми – не то чтобы он сейчас доверяет, конечно – в ответ посмотрел с подозрением, но кивнул тоже и добавил:

– Больше нам ничего не нужно.

С тех пор так все и оставалось.

Ничего не нужно.

Поначалу это было облегчением – Сатору определенно не испытывал потребности в такой ответственности и с радостью спихнул ее на руки, ну, ребенку, периодически отчисляя им деньги и продолжая регулярно оплачивать счета. Довольно простой расклад, самый выгодный для Сатору – его козырь все еще при нем, но почти никаких усилий для этого прилагать не нужно было.

Мегуми никогда сам не звонил.

Мегуми никогда сам не приходил.

Мегуми никогда сам ни о чем не просил.

Периодически Сатору узнавал, как они там – или ненадолго заглядывал сам, или через других людей, когда слабые отголоски совести взбрыкивались. Но на этом все заканчивалось.

А потом Сатору задержался в первый раз, притащившись зачем-то – сам не зная, зачем – с пакетами вкусностей и принявшись создавать иллюзию бурной деятельности. Мегуми хмурился и смотрел настороженно. Цумики неловко улыбалась и смущенно краснела.

Сатору подумал – бессмысленная трата времени. Но все равно почему-то задержался во второй раз.

И в третий.

И в десятый…

Постепенно Цумики привыкла к нему, перестала заикаться, научилась смеяться, обосновалась с его дурацким чувством юмора.

Постепенно Мегуми перестал смотреть маленьким, оскаленным волчонком – но настороженность из него никуда не ушла, будто он в любую секунду ждал от Сатору чего-нибудь эдакого и определенно не в положительном ключе.

И кто смог бы Мегуми за это винить? Точно не Сатору.

А еще Мегуми до сих пор.

Ни о чем.

Не.

Просил.

На каждую попытку выяснить, в чем он нуждается, что ему в следующий раз купить, что подарить, с чем помочь – извечное…

Мне не нужно.

…не нужно.

…не нужно.

Поначалу это забавляло. Потом начало раздражать. Сейчас…

На самом деле, Сатору не может с уверенностью сказать, какие именно эмоции это вызывает у него сейчас – внутри какая-то очень уж сложная конструкция, на разбор которой Сатору тратить силы и время не готов.

Со временем даже Цумики научилась принимать помощь, подарки, научилась просить о чем-то сама – именно она позвонила однажды Сатору и сказала, что у Мегуми родительское собрание, на которое обязательно должен прийти кто-то взрослый, но сам Мегуми звать его отказался.

Сатору даже не сразу вспомнил, что это за штука такая, «родительское собрание» – благо что, чисто технически, и сам учитель, ага. Но в школу он, конечно, пришел.

А Мегуми этим, конечно, доволен не был.

Какие уж там благодарности!

Ни о чем просить Мегуми так и не научился.

Вот и сейчас, опять – «мне ничего не нужно» – а у Сатору в ответ на это что-то внутри царапается незнакомо, неприятно.

Даже, черт возьми, больно.

Поначалу было забавно – мелкий паршивец, отказывающийся хоть в чем-то помощь принимать и справляющийся со всем сам. Забавно быстро перестало быть.

Теперь как-то уже совсем ни черта не смешно.

Потому что паршивец ведь и впрямь справляется – в его случае вот это «я справлюсь сам» нихуя не какой-нибудь там детский максимализм и попытка казаться взрослым. Это простая – и оттого очень горькая – констатация факта.

Мегуми справлялся раньше.

Мегуми справляется сейчас.

А Сатору…

Зачем вообще здесь Сатору?

– Какой же ты скучный, Мегуми-тян! – пытается Сатору вернуться в привычную, легкомысленно-насмешливую колею – и сам слышит, насколько попытка эта бездарна; но все равно продолжает; не может не продолжить отыгрывать в своем персональном театре главную и единственную роль. – Совершенно невозможный ребенок. Мог бы хоть попросить…

– Мне ничего от вас не нужно, – твердо прерывает Мегуми прежде, чем Сатору успевает даже придумать, что сказать дальше, и – ауч.

Ауч.

Это вновь – всего лишь слова, вполне предсказуемые, даже ожидаемые слова; слова, которые бегущий от ответственности Сатору когда-то даже воспринял бы с облегчением – они не должны так больно бить.

И все-таки – они бьют.

Они бьют, и поэтому – инстинктивно, бессознательно, в попытке от боли защититься – Сатору бьет в ответ.

Сатору оскаливается широко и лучезарно – насквозь фальшиво – и обманчиво-сладким, приторным голосом воркует:

– Так уж ничего, Мегуми-тян? Я бы не был столь категоричен. Без меня твои попытки освоить технику останутся такими же жалкими. Сколько твои гончие сегодня продержались? Секунд десять?

Слова льются сами, на поверку – точечно едкие, ироничные; стоит только всковырнуть внешнюю сладость тона – потечет гниль. Прекращается их поток ровно в тот момент, когда Сатору краем глаза улавливает выражение лица Мегуми.