Эди сидела и смотрела в окно. Эрл подошел к ней:

– Ну как ты?

Она с улыбкой накрыла рукой его ладонь:

– Нормально, мистер Эрл. Все хорошо.

– Кое-кто говорит, будто мы с миссис Конни пытались устроить ваше с Джимми счастье без вашего ведома. Я об этом даже не задумывался. Если так, прошу прощения. Я хотел помочь. Но иногда помощь оказывается медвежьей услугой.

– Мистер Эрл, вы действовали из лучших побуждений.

– Я поклялся Лэнни Паю, что помогу его сыну. И старался помочь. Но зашел слишком далеко.

– Джимми уже не ребенок, мистер Эрл. Ему двадцать три года. И у него своя голова на плечах. Но не спорю, он обладает даром убеждения, умеет втереться в доверие. Я купилась на его посулы, потому что желала этого. Я даже рада, что так все кончилось. Жаль только, что люди пострадали. А теперь мы все можем начать по новой.

– Что ж, довольно разумно. Ладно, значит, ты в порядке? Тогда я пошел. Надо еще кое-где побывать до вечера. Я…

– Эрл!

– Да…

Он испытал неловкость. Эди впервые обратилась к нему по имени.

– Эрл, я на твоем месте позвала бы на помощь коллег и приказала бы пристрелить Джимми как собаку при малейшем подозрительном движении. И Буба тоже. Эрл, я ему не верю. Ни на грош.

– Эди, я должен дать парню шанс. К тому же я не доверяю своим людям. Они способны устроить напрасную пальбу. Я все улажу, вот увидишь.

– Эрл, миссис Конни сказала бы, что твое слово ничего не значит для убийцы. Ты обязан в первую очередь позаботиться о себе.

– Нет, это единственно верный путь, – возразил Эрл. – Так подсказывает мне сердце. Мы разберемся с Джимми, а затем отыщем убийцу чернокожей девушки.

В глазах Эди засветился огонек, которого он прежде никогда не замечал. Она смотрела на него с нескрываемым восхищением.

– Эрл, миссис Конни говорит, что ни один человек не тащит на своих плечах столько забот, сколько ты. И это дело ты раскрутишь. Откуда берутся мужчины вроде тебя? Почему мне вовремя не встретился такой?

– Такие растут на деревьях, пачками. Ты еще молода. Еще встретишь немало хороших людей. У тебя впереди замечательная жизнь.

Он не помнил, чтобы Эди когда-нибудь смотрела на него так, как сейчас, в конце этого долгого тревожного дня. Мягкий свет освещал ее красивое серьезное лицо. Она еще совсем молода. Никогда прежде он не позволял себе смотреть на нее. Чужая дочь, чужая жена. Самая красивая девушка во всем округе. Ну и что? Он женат на хорошей женщине, растит сына. У него столько забот и нескончаемых обязанностей – невпроворот.

– Эрл, – прошептала она.

«Забудь, – твердил он про себя. – Упрячь все это подальше и… забудь».

Тоска по виски порой становилась столь невыносимой, что он просто корчился от боли. Вот и эта ночь выдалась мучительной. Он лежал в постели, вслушиваясь в негромкий посвист теплого пустынного ветерка и тихое ровное дыхание жены. Дочь спала в комнате на другом конце коридора.

Он грезил виски.

Виски изгоняло боль. Виски затушевывало образы молодых парней с простреленными животами, зовущих своих мам. Но мам там не было, был только сержант Свэггер, который звал что есть мочи санитаров, одновременно стреляя из винтовки М-1 по рисовым полям. Виски притупляло смрад дымящихся поселков – тошнотворный запах горелого мяса, паленой соломы и изжаренного буйволиного навоза, витавший в воздухе после того, как «фантомы» сбрасывали напалмовые бомбы. В виски тонула опустошенность, появлявшаяся каждый раз, когда винтовка, ударив в плечо, вновь возвращалась в привычное положение и окуляр оптического прицела настраивался на далекую фигурку человека, теперь уже до неузнаваемости обезображенного смертью, которую принесла пуля весом в 173 грана, посланная со скоростью 2650 футов в секунду. Порой фигурка, прежде чем рухнуть, какое-то время еще пошатывалась на ногах, порой валилась мгновенно, словно тряпичная кукла. Но каждый раз успокаивалась навечно.

В виски растворялось и это горькое воспоминание.

Поздно ночью его разбудил шум, доносившийся с первого этажа, будто там шло какое-то собрание или гуляли гости. Растерянный, немного испуганный, он заморгал, прогоняя сон, и крикнул:

– Папа! Папа!

Возле дома остановилась машина, затем еще одна. Он спал в трусах и футболке с Дэви Крокеттом, которую ему прислали из Чикаго за пятьдесят центов и шесть пробок от бутылок с напитком «Мейсон Рут бир». Футболка шла по почте несколько недель, и теперь он носил ее не снимая – и днем и ночью. Ему было девять лет. Внизу плакала мама. На лестнице послышались мужские шаги. Хруст кожи, скрип прогибающихся половиц, визг шатающихся перил. знакомые звуки. Он слышал их тысячу раз, когда отец возвращался домой поздно, то есть каждый день, так как отец работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки. Однако эти тяжелые шаги принадлежали не отцу. Он сел в постели. В комнату вошел мужчина, тоже полицейский. В открытые окна с темной улицы врывался отчаянный писк сверчков. Ночь была ясная, звездная.

– Ты – Боб Ли, я не ошибся? – спросил мужчина в отцовской форме, в шляпе с круглой тульей и незагнутыми полями, не такой, как у ковбоев, и с большим револьвером в кобуре, тоже непохожим на ковбойское оружие.

Мужчина остановился в дверях. Боб видел лишь его силуэт в свете лившемся с лестницы.

– Да, сэр, – ответил он.

– Боб Ли, можно мне войти? Я должен поговорить с тобой как мужчина с мужчиной.

Боб кивнул. Он знал: случилось что-то непоправимое. Перед домом затормозила еще одна полицейская машина.

– Я – майор Бентин. Мужайся, сынок, – сказал человек в отцовской форме.

– Что это значит?

– Сынок… сынок, твой отец погиб сегодня вечером при исполнении служебного долга. Он теперь на небесах, где обретают покой бравые солдаты, и полицейские, и все настоящие мужчины, честно исполняющие свой долг.

– Что такое долг? – спросил Боб.

– Я не могу объяснить. Сам не знаю, что это такое. Долг – это то, ради чего и чем живут такие особенные люди, как твой отец, – сказал майор. – Это лучшее, что есть у человека. Вот почему твой отец – герой. Это…

Мужчина замолчал, и Боб увидел, что тот плачет.

Боб покачал головой. Этот рослый офицер оплакивал в темноте смерть его отца: он старался подавить рыдания, но те высасывали из него мужество, которое он с таким трудом пытался сохранить.

Только виски прогоняло воспоминание, это чудовище, которое хотелось потопить в янтарной жидкости, обжигающей язык и пищевод, разливающейся по телу волной надежды и любви, отупляющей ум. Вот для чего нужно виски – чтобы подавлять те давние черные воспоминания, которые, выползая на поверхность из темных уголков подсознания, начинают убивать и душу, и тело. Как сейчас.

Боб сел в постели. Слава богу, что в доме нет виски, иначе он не задумываясь схватил бы бутылку и пил бы, пил, погружаясь в умопомрачительную алкогольную пучину, откуда ему не вынырнуть. До чего же больно, не продохнуть.

Он поднялся – высокий, стройный, сильный мужчина, с лицом, не выражавшим почти ничего, уже с проседью в волосах, но еще не утративший природной способности двигаться бесшумно. Он так долго спал один. Теперь его постель согревает женщина, и он смотрит на нее, безмятежно спящую под простынями. Как она прекрасна. Кто бы мог подумать?

Он выскользнул в коридор, открыл дверь в комнату, где слышалось тихое посапывание дочери, и включил свет. ИКН4 лежала в кровати, свернувшись калачиком; ноздри крошечного носика едва заметно трепетали. Свет потревожил девочку, и она зашевелилась во сне. Это было прелестное маленькое существо с влажной от пота кожей. Глаза прикрыты веками с загнутыми ресницами, ровными и пушистыми, как бахрома на салфетке, над изящными кукольными губками – миниатюрный носик. Она потерла ладонью глаз, поеживаясь с животным наслаждением, и, убрав с лица прядь волос, плотнее закуталась в одеяло. Наверное, грезит о лошадях, подумал Боб, спрашивая себя: неужели и он станет для дочери загадкой, какой был отец для него самого? Он надеялся, что подобное не повторится. Боб выключил свет и, склонившись над маленьким тельцем, осторожно поцеловал гладкую щечку. Его захлестнула невыразимая радость, ощущавшаяся гораздо острее и реальнее, чем тоска по виски.