А на рассвете, костер разожженный ею на вершине самой высокой башни гаснет, рассыпаясь черными как беззвездное небо углями, домочадцы и гости разбредаются по своим комнатам, ее отец, поцеловав перед сном в лоб ее мать, с чашкой горячего кофе выходит на балкон поджидать гостей, и мир замирает, погружаясь в болезненную дрему.
И тогда в тайне от своих родителей, братьев и сестер, она пробирается в самую северную спальню своего дома, ту самую, где никогда не разжигают камин, и никогда не селят гостей, и никогда не приносят огня, а балкон разобрали по камням и сбросили вниз в море льда, а дверь выходящую на него заложили черным, вытесанном из скалы камнем. Она невесомо проходит по ковру из пыли, не оставляя следов и приоткрывает небольшое витражное окошко. Она стоит и ждет, когда появится метель, что сопровождает Арктику из его ночной прогулки обратно домой.
Он всегда проходит мимо, не задевая даже скалы, на которой стоит замок. Может быть, его страшит огонь вечно рокочущий в сердцевине палат, может люди огня не боящиеся мороза, а может быть ему просто не по пути, и он даже не подозревает о их существовании. Он проходит мимо, а метель влачится за ним, уставшая гораздо больше, чем он сам. Проходит мимо и так далеко, что из окна самой северной комнаты не возможно различить его фигурку в эпицентре непогоды, и только по тому, как взвивается снег в космах метели, она знает, что он идет. И тогда она достает свое маленькое карманное зеркальце, протягивает наружу свою тонкую изящную руку, и ловит им лучи утреннего солнца, и отправляет крохотные, едва различимые солнечные зайчики туда, сквозь метель в самое ее сердце. Она не знает, получает ли ее сигналы Арктика, а если получает, что думает о них, но она не может не светить ему в дороге. Она рождена для того, что бы освещать путь каждому, даже тому, кто совсем не нуждается в этом. Так сказала ее прабабка.
Ее зовут – Маяк.
А когда метель уносится прочь, уносится мимо, и даже на горизонте не остается ее следа, Маяк, все так же не оставляя следов, не замеченная никем, не потревожившая никого, удаляется в свои покои, и разметав по шелковым подушкам свои тугие кудри, она засыпает спокойным сном, что бы вновь, разжечь костер для гостей своего отца, а потом посылать солнечные зайчики маленьким карманным зеркальцем тому, кто скрывается в сердце метели.
Она засыпает, и ей снятся сны о невозможном, о чем-то далеком, как горизонт, высоком, как небо или глубоком, как море, что перекатывает свои массивные валуны под толщей вечного льда у подножия замка-города.
В этих снах она более не Маяк, она – огненная ведьма. Могущественная и недосягаемая, как само солнце, она шествует по миру в ореоле пламени, и пламя беснуется и танцует вокруг нее, как широкие юбки усеянные самоцветами и бубенцами. Пламя нежно касается ее кожи теплыми мягкими кончиками пальцев, заплетает ее непокорные волосы в тяжелые косы, словно игривый котенок, стелется у ее босых ног, приникая к самой земле и разгорается до самых небес.
Пламя ревнует ее, шипит от раздражения, вгрызается в землю, оставляя глубокие следы от своих клыков, размахивая рыжими лапами, ранит своими когтями даже вечный гранит. Пламя ревет, как раненный зверь, сердце его отвергнуто и разбито.
И тогда пламя набрасывается на все, до чего только может дотянуться: трава и кустарники обращаются в прах, от многовековых дубов остаются лишь искореженные скелеты прошлого, крошатся в мелкий песок скалы, а сам песок растекается стеклом.
Пламя бормочет что-то злое, недовольно фыркая, заикаясь – проклятия или ругань – и, изничтожив все, что способно гореть или бояться огня, оно раскаляет воздух вокруг себя, делая его непригодным для дыхания, испаряет реки и океаны, кидая вверх взвесь пыли и соли, оставляя за собой лишь прах, пепел и мертвую землю.
Пламя, как никто, не знает пощады, но понимает всем своим естеством вкус крови. Срываясь с цепи древних слов, огонь не жалеет ни животных, ни птиц, ни людей. Огонь бросается вперед, изрыгая ревность, ставшую злостью, цепляется за одежду и волосы, лижет своим шершавым языком кожу, слизывает ее вместе с мышцами и, наконец, глодает кости.
Огонь хохочет, торжествуя победу – огненная ведьма его, и только его, и никто и никогда не вырвет ее из его сердца.
А она просто идет вперед, босиком, по сожженной земле, по тлеющим углям, по рассыпающимся под ее ногой костям. Она идет вперед, и ей нет дела, ни до выживших, ни до погибших по ее вине. Она идет вперед, не глядя и не обращая внимания, невзначай покоряя города и страны, заставляя капитулировать их без сопротивления. Но ей не нужны ни эти города, ни эти страны, не интересны ей ни государства, ни дома из которых они состоят, ее не прельщают ни подати, ни подданные, а потому она не видит разницы между павшими и сбежавшими, между молящими и проклинающими, между присягнувшими и оставшимися верными прежним присягам.
Она просто проходит мимо, оставляя за спиной почерневшие остовы покинутых зданий и пустые глазницы черепов устремленные взглядом своим в посмертие.
Люди ненавидят и бояться ее.
Люди крестятся на север, что бы холодные ветра, сорвавшиеся с вечных льдов, принесли им прохладу и покой и изодрали тело ее на тысячи кусочков, и проморозили плоть ее до самых костей, что бы те стали хрупкими и разбились от первого прикосновения.
Люди крестятся на север.
Люди молятся богам, все чаще доставая из сундуков на чердаках свою языческую веру. Люди молятся богам, и охотнее всего тем, кто обещают непогоду и дожди. И как предки их просили о благополучии скота и посевов, так сами они просят о том, что бы разыгралась буря, что утопит ее и уволочет бездыханное тело ее в такие глубины, где никакой огонь не сумеет ее спасти.
Люди молятся богам.
Люди взывают к милосердию, они просят покоя и темноты, ибо темнота милосерднее огня и в огне нет покоя. Они просят дать им спокойный сон, и что бы сон никогда не посещал ее, что бы она изможденная, затравленная собственным дымом упала без сил, и сам огонь пожрал ее.
Люди взывают к милосердию.
Но нет ей дела ни до их крестов, ни до их молитв, ни до их воззваний, ей нет дела до тех, кто боится и до тех, кто ненавидит ее.
Она просто идет вперед, а пламя беснуется вокруг нее, разрушая мимолетным касание чужие жизни.
Она шествует по миру окруженная своим огнем, тонкая и гибкая как лиана, с хрупкими, как крылья бабочки руками и нервными пальцами, в ее черных, как агаты глазах танцуют радужные блики, а тугие черные кудри отливают в рыжену. В своей ауре разрушительной жестокости и жестокой разрушительности, она прекрасна, как все невозможное и невозможна, как все прекрасное, чарующая, как все запретное, и запретна, как все чарующее.
И потому отцы с малых лет оберегают своих сыновей, запрещая им смотреть на огонь, нагружая работой так, что бы те под вечер падали без сил и засыпали без снов, договариваются о свадьбах с рождения и праздную преждевременные помолвки. Но все равно в ночь полной луны, когда огненная ведьма путешествует по миру в мантии из пламени и башмаках из углей, найдется хоть один юноша, что из чистого любопытства подкрадется к окну, прижмется лбом к стеклу и увидит ее: хрупкую и тонкую, одинокую в этой раскаленной клокочущей буре. И тогда как есть, босой и полуголый, он сбежит по лестнице вниз и вырвется на улицу, подобно птице из распахнутой клетки, что бы упасть в ее объятия и более никогда не вернуться в родительский дом, ибо нет никого ревнивее огня.
А на утро его найдут скрюченным и почерневшим под обугленной корочкой растрескавшейся кожи, легкие его выпьет раскаленный воздух, а глаза вырвет беспощадная рука жара.
И в мире станет на одну семью больше среди тех, что проклинаю огненную ведьму, но ей нет до этого никакого дела, она не узнает его имени и не запомнит лица.
И все, что отражается в ее черных глазах – это вечная скука.
И все это снится Маяк, пока она не понимает, что более она не огненная ведьма, теперь она всего лишь снежинка, острая и хрупкая, как осколок матового стекла, и метель несет ее, безвольную, не способную сопротивляться, кидает из стороны в сторону, пока ее как маленькою лодочку к берегу не прибивает к белым пушистым ресницам, и она замирает, глядя в огромный сапфирово-синий глаз.
