За ним идет метель, скорее даже влачится, как течная сука, скулит о своей вечной любви, прижимается к его крепкому телу, вешается на плечи белоснежным искрящимся плащом, выворачивается наизнанку, что бы нравиться, и вновь скулит, поняв, что предмет ее обожания к ней равнодушен. И тогда метель начинает злится, обрастая космами седых вьюг, она превращается к старую лихорадочно-злобную ведьму, она несется вперед, кружиться, подскакивает и прижимается в самой земле колючей поземкой. От боли и отчаянья она ревет, и, неспособная причинить вред ему, она бросается на нечаянно подвернувшихся ей прохожих, метель срывает с них шапки и одежду, полощет на ветру волосы, хлещет по коже острыми, как ножи льдинками, разрывая ее в кровь, и хохочет, хохочет как безумная.

Отвергнутая метель превращается в бурю, бурю несущую смерть и разрушение, а он стоит в ее эпицентре, недвижим и совершенно спокоен. В его сторону сыплют проклятия, на всех языках и наречиях, но ничто из этого не трогает его сердца, и люди перешептываются, что сердца у него нет, а если и есть, то где-то так глубоко под коркой льда, что туда не пробиться ни одному смертному и не проникнуть ни одному из богов.

И он идет вперед, а метель обгоняет его и обращает воду в лед, землю в лед, все живое в лед, лед иссушивается от ее злости, делая мир хрупким, и он ломается под его ногой, обращаясь в холодный прах. Он идет вперед и берет города, без длительной осады, без сопротивления, просто оказавшись рядом, просто следуя мимо и задевая каменную кладку рукавом своего плаща, просто двигаясь сквозь. Он берет города и даже не замечает этого, ему нет дела ни до городов, ни до людей возводящих их и живущих в них. Он не чувствует и не отрицает собственной вины за случившееся, случившееся уже произошло и нет смысла думать или рассуждать об этом. Он берет города и уходит, оставляя их разоренными, не объявляя себя их господином, не взымая подать, не оставляя армию и шпионов на своих следах, что бы удержать власть. Ему не нужна власть, у него нет армии и шпионов, и он ничей господин, разве только самому себе и метели, что влюблена в него.

Люди зовут его Северным Ветром и в страхе крестятся на юг, что бы он никогда не заглядывал в их дом. Они просят о свете и тепле, что изничтожат его кости, расплавят его плоть и выжгут его глаза. Люди крестятся на юг.

Люди зовут его Демоном и крестятся перед иконой, что бы он никогда не польстился их душой. Они просят о Божьей милости для себя и гневе для него, что обратит его кости во прах, что испепелит его плоть и ослепит его глаза. Люди крестятся на иконы.

Люди зовут его Убийцей и крестятся перед сном, что бы он никогда не возжелал их тел. Они просят о доблести и силе в руках, что бы суметь переломать его кости, разорвать его плоть и вырвать ему глаза. Люди крестятся перед сном.

Но ему не нужны ни их дома, ни их души, ни их тела. Он кривит тонкие губы в подобие усмешки и щурит изумрудно-зеленые глаза на огонь в их очаге и проходит мимо, лишь мимолетно, не замечая сам, задевая их дома, их души, и их тела. И им не способны помочь ни их молитвы, ни их кресты, ни их просьбы. И их не слышит ни юг, ни иконы, ни сны.

И потому, в ночь полной луны, когда он выходит гулять по свету, матери закрывают двери на все замки и сторожат у постели своих дочерей. Но каждую такую ночь найдется хоть одна, что ускользнет от бдительного материнского ока, подбежит босая к окну и выглянет наружу, туда, где беснуется метель. А в эпицентре ее размеренно шествует ее предатель и господин. Его бледная кожа почти светится в темноте, белые волосы ореолом поднимаются над головой от ветра, его глаза, словно драгоценные камни в неменее ценной оправе устремлены куда-то вдаль, за грань этого мира, у него военная выправка и широкие плечи, но жесты его легки и невесомы, будто он рожден танцевать. Он прекрасен, как все запретное и запретен, как все прекрасное. Искушающий, как все недостижимое и недостижим, как все искушающее. И каждую такую ночь, хоть одна да отворит дверь в ледяную стужу, ведомая вперед непостижимостью тайны и соблазном таинственности, и пойдет за ним, прямо так, в ночной сорочке и босиком. Пойдет, что бы никогда не вернуться домой, потому что нет женщины более ревнивой и жестокой в своей ревности, чем вечно отвергнутая метель.

Но ему нет дела до тех, кто умирает от холода за его спиной, ему нет дела до тех, кто умирает от холода у него на глазах, под броней бесконечного льда, единственное, что владеет его сердцем – это вечная скука.

Его зовут – Арктика.

А где-то на краю света, где вечный холод обнял и землю и небо и уже много столетий не разжимает тиски, на скале возвышающейся над морем льда, словно последний, чудом уцелевший зуб, стоит замок огня, столь же долговечный, сколь мерзлота окружающая его. У этого замка толстые стены, высокие потолки, и огромные камины в человеческий рост, большие витражные окна и широкие балконы с изящными перилами обрывающиеся в снежную пропасть. Это замок-крепость. Это замок-город. Здесь всегда много людей, домашних и гостей, и тех, кто когда-то пришел сюда как гость, но остался уже навсегда. Люди рождаются в стенах этого замка, женятся и умирают. Иногда они уходят прочь. Навсегда. Но иногда они возвращаются.

Время течет в его стенах как-то особенно, как-то не так как везде, словно опасаясь тысячи зажженных факелов, время сторонится этого места и одно мгновение все тянется и тянется перерастая в вечность. Вечность уходит в небытие, а небытие превращается в покой. Покой окутывает замок от фундамента до самого высокого шпиля своими вязкими покровами, и это еще не бессмертие, но уже очень похоже. Холод сторонится этого места, обжигаясь о кипящую шкуру стен, он шипит как разозленный кот и уносится на крыльях вьюги прочь. Где-то там, за гранью всего сущего он копит силы и идет на новый, но такой же неудачный штурм. Темнота сторонится этого места, даже в самую долгую и безлунную ночь отгоняют ее острые как лезвия языки огня. Темнота ранится о них до крови, кричит от боли и ярости и ищет себе новый приют, но где-нибудь подальше от этого места.

Каждое утро с чашкой горячего кофе выходит на балкон своей спальни хозяин дома. Широкоплечий, высокий, в своей бурой шубе похож он на медведя. Опершись на изящную линию перил, он смотрит вдаль и поджидает гостей. Каждый вечер, лишь только солнце касается своим краем горизонта, его дочь – тонкая и изящная как лань – надевает свой зеленый мундир и поднимается на самую верхнюю площадку самой высокой башни. Там она шепчет на мертвом языке древние слова силы, которые ведомы лишь ей одной, и разжигает огромный костер, свет коего достигает самых небес. Она разжигает этот костер в честь своего отца и для его гостей, что бы они нашли дорогу к их замку из любой окраины ледяного моря.

Потом она спускается вниз, в большой зал, где огонь в камине поддерживают ее старшие братья, а тысячи свечей зажигают дыханием ее старшие сестры. Но ее братья способны лишь поддерживать огонь и не властны дать ему жизнь. Но ее сестры могут зажечь лишь свечу, а на большего им не хватит силы. Все потому, что древние слова мертвого языка знает лишь она – они достались ей в наследство от ее прабабки по материнской линии. Только ей и больше никому, и она никому не откроет их, разве что собственной младшей правнучки в час, когда сама Смерть явится за ней.

Но это будет еще не сейчас, и, возможно, очень не скоро, в их замке, где даже время ленится идти вперед. И потому сегодня только музыка, только танцы, только теплое вино и много-много огня. И она танцует, легкая и невесомая, неуловимая как язык пламени, она танцует со своим отцом, со всеми своими братьями по очереди и со всеми вместе в лихом хороводе, она танцует со своими друзьями, и с друзьями своих друзей и с теми, кого не знает вовсе. В этом замке не бывает чужих, в этом замке не бывает врагов.