Чехов держал нас так близко с Марьей Васильевной, что мы, по сути, сделались ею. Он не дал нам ни единой причины эмоционально отдалиться от нее – напротив, описал работу ее ума так хорошо, что временами кажется, что он описывает движения нашего ума. Мы – Марья Васильевна, Марья Васильевна – это мы, но мы в другой жизни, в той, где мы неисцелимо одиноки.

Решает ли этот рассказ проблему одиночества? Предлагает ли решение? Нет. Он сообщает, что подобное одиночество вечно с нами – и вечно с нами пребудет. Покуда есть любовь, будут люди недолюбленные. Покуда есть богатство, будет и бедность. Покуда есть вдохновенье, будет и скука. Рассказ, по сути, приходит к заключению: «Да, вот так оно на белом свете».

Но истинная красота рассказа – не в его очевидном выводе, но в переменах в умах читателя, возникших попутно.

Чехов однажды сказал: «Искусство не обязано решать какие бы то ни было вопросы, его задача уметь освещать их» [10]. Освещать их – значит, позволять нам прочувствовать вопрос полно, ни в какой части от него не отворачиваясь.

Мы по-настоящему переживаем одиночество Марьи Васильевны. Чувствуем его как свое. Узнаём, если не знали прежде, что бывает одиночество без всякой надежды на избавление, его полно вокруг, в людях, никак не выказывающих этого, они едут в город, забирают зарплату, тихо возвращаются домой (или выстаивают очередь на почте, или сидят в машине на светофоре, поют вместе с радио).

За эти одиннадцать страниц на чистом листе нашего ума, с какого мы начали, появился новый друг – Марья Васильевна, которая, если мой опыт может служить хоть каким-то ориентиром, пребудет с вами навеки. И когда в следующий раз кого-то охарактеризуют как «одинокого», вы, благодаря дружбе с Марьей Васильевной, возможно, будете более склонны подумать о том человеке с нежностью, пусть вы с ним и не знакомы.

Если какой-нибудь преподаватель среди нас решит применить укороченный вариант этого изнурительного упражнения «по-странице-за-раз», я бы посоветовал рассказ Хемингуэя «Кошка под дождем» [11]. Я поступаю так: фотокопирую весь рассказ (там примерно тысяча двести слов), затем режу на шесть «страниц» где-то по две сотни слов. Затем предлагаю всем молча прочитать первую страницу, после чего спрашиваю, как мы уже проделали выше: (1) что вы успели узнать? (2) что вам стало любопытно? (3) куда, как вам кажется, рассказ поведет дальше? (Какие булавы подброшены вверх?)

Ближе к концу рассказа выберите точку, где его усечь, и задайте вопрос «О чем история пока?».

Выполняя это упражнение, студенты получают настоящее переживание того, в какой мере рассказ на самом деле спланирован и театрален. Этот рассказик предлагает особенно замечательную возможность увидеть, как происходит нагнетание. Он негромок, однако постоянно в движении. Тонкое развитие истории происходит едва ли не в каждом абзаце.

Резюме: рассказ – линейно-временно́е явление.

На самом деле таково любое произведение искусства. Мы знаем, что думаем о кино, уже через несколько минут после его начала. Знакомясь с тем или иным живописным полотном, наш ум заполняется с нуля. В концертном зале мы либо заворожены с ходу, либо размышляем, что за сообщение набирает на телефоне вон тот парень на балконе.

Рассказ – череда накапливающихся импульсов, каждый следующий так или иначе воздействует на нас. Каждый помещает нас в некое новое место относительно того, где мы сейчас находимся. Критика – не некий непостижимый загадочный процесс. Она сводится вот к чему: (1) замечать, какой отклик порождает то или иное произведение искусства, от мгновенья к мгновенью, (2) совершенствовать артикуляцию этого отклика.

В работе с учениками я подчеркиваю, как много сил дарит этот процесс. Мир полон людей со своими шкурными замыслами, они пытаются убедить нас действовать в их пользу (тратиться в их пользу, в их пользу воевать или умирать, ущемлять других). Но внутри у нас есть то, что Хемингуэй назвал «встроенным удароустойчивым детектором фуфла» [12]. Как мы распознаем фуфло? Мы наблюдаем, как откликается на него некая глубинная, искренняя часть нашего ума.

И именно эту часть совершенствуют чтение и письмо.

Можно проделывать это упражнение «одна-страница-за-раз» и с другими художественными формами.

Например, возьмем фрагмент из кинофильма «Похитители велосипедов» [13], начинающийся с сорок пятой минуты. События в том фрагменте таковы: отец с сыном ищут украденный отцов велосипед. След, по которому они идут, исчезает из-за совершенной отцом ошибки. Когда сын спрашивает его об этом, отец бьет сына, тот начинает плакать. Отец велит сыну подождать у моста, а сам спускается на берег осмотреться.

Затем отец слышит шум: похоже, тонет какой-то мальчик. Отец предполагает – и мы вместе с ним, – что это его сын. Но нет: сын стоит на вершине лестницы на мосту, в точности там, где ему было велено ждать.

Отец с сыном идут вдоль реки. Угрызаясь из-за того, что стукнул ребенка, отец заглядывает в кошелек и предлагает расточительство: сходить поесть пиццы. В ресторане их сажают рядом с зажиточной семьей. Сын с любопытством наблюдает за богатым сверстником. Заметив это, отец в порыве откровения изливает мальчику душу. (Боль, причиненная оплеухой, исцелена.)

На занятии мы несколько раз пересматриваем этот эпизод и замечаем то, что упустили при первом просмотре. Например, когда отец с сыном печально бредут вдоль реки, мальчик обходит дерево с одной стороны, а отец – с другой. Но когда приближаются к следующему, сын резко виляет, и они с отцом огибают его с одной и той же стороны. (Мы прочитываем это как «возможное примирение?») Мимо проезжает грузовик, набитый ликующими футбольными болельщиками (они, в отличие от отца с сыном, счастливы). Отец замечает, что его сын замечает молодежь в грузовике, и это, совместно с муками совести, какие он переживает из-за той оплеухи, рождают в нем мысль отвести мальчика в ресторан. (Но сперва он заглядывает в кошелек.) В милой сцене с примирением позади отца с сыном мы видим, что на реку глазеет влюбленная парочка.

Без деревьев, грузовика со счастливыми болельщиками, проверки кошелька и влюбленной парочки сцена получилась бы мельче.

Среди удовольствий такого упражнения – наблюдать, как до моих учеников это доходит, да, ух ты, режиссер Витторио Де Сика действительно приложил вон сколько усилий. Каждая черточка в каждом кадре тщательно взвешена и с любовью применена, и отчасти поэтому весь эпизод трогает зрителя с первого же просмотра. То есть Де Сика взял на себя ответственность за каждую мелочь в этом фильме.

Разумеется, взял. «Похитители велосипедов» – великое произведение искусства, а Де Сика – художник, и именно это и есть дело художника: брать на себя ответственность.