Ну, по крайней мере, до его последнего предполагаемого возвращения и раскаяния. И то у Керри были сомнения на этот счет. Хотя, конечно, приближающаяся с парадного крыльца смерть смягчает даже старых негодяев.

Но Керри не нужны были эти спутанные мольбы о прощении со смертного одра.

Кто-то оставил дверь распахнутой настежь, как делали все в этих однокомнатных хижинах без окон. В мерцающем изнутри свете Керри разглядела привязанную к перилам крыльца чахлую лошадь с прогнутым хребтом.

Едва Керри шагнула с крыльца в дверь хижины, кресло-качалка у очага заскрипело, и из него поднялась Элла Братчетт. Из темноты в изножье единственной в хижине кровати вскочил Роберт Братчетт. В три шага он оказался возле них.

Керри остолбенела. Но, прежде чем она успела задать хоть один вопрос, Элла обхватила ее руками за шею.

– Добро пожаловать, голубка. Сколько лет. Господи, я так и вижу в тебе твою бедную маму.

– Очень мило, что вы здесь, с ним. Элла, я…

Элла сжала ей руку.

– Нет, не надо, даже не благодари. Я осталась тут с ним ради тебя, и Ремы, и твоей мамы, упокой Господи ее душу. И, Рема, не начинай насчет того, что он изменился. Хорошо, что он редко в себе, иначе никакие силы милосердия не помогли бы.

Элла потрепала Керри по щеке.

– Я сказала ему, что ты приедешь, это его подбодрило. Сдается мне, он хотел бы сказать тебе кое-что. По правде говоря, я и сама хотела бы кое-что ему сказать, прежде чем все будет кончено. Но ты сначала передохни.

С этими словами она распахнула дверь. Роберт Братчетт молча последовал за ней. Прямо с крыльца Элла взгромоздилась на древнюю лошадь, а ее муж, цокая коню, пошел вслед за ними.

– Там кое-что случилось, – начал он рассказывать жене, удаляясь все дальше от дома. – Там, на станции. Какого-то парня убили…

Внезапно человек, лежавший в кровати, вскрикнул, прижимая к груди одеяло. Как будто бы услышал это последнее слово, убили. Как будто это слово имело к нему какое-то жуткое отношение.

Его глаза больше не смотрели слепо прямо перед собой. Они наливались безумием. Яростью.

Керри заставила себя взять его за руку.

– Что с тобой?

Что-то шевельнулось возле ее ног. И зарычало. Ромео, старая гончая ее отца. Керри сама назвала его так еще щенком, хотя он не признавал никого в семье, кроме Джонни Мака.

– Может, – прошептала Рема, – Джонни Мак пришел в себя, узнав, что ты едешь домой на поезде.

Керри наблюдала, как отец снова прикрыл глаза. Похоже, подумалось ей, его вспышка скорей относилась к тому, что он услышал слово «убили».

Она понизила голос, чтобы ее не расслышали близнецы, сидевшие в нескольких метрах у светящегося очага:

– Он выглядит…

Истощенное лицо, запавшие глаза.

Рема кивнула.

– Как смерть, которая уже стоит у него на пороге.

Будь это кто угодно другой, Керри бы наклонилась и коснулась губами лба этой изможденной фигуры. Уронила бы на эти щеки свои слезы.

Но этому человеку, научившему ее вычислять, сколько именно кукурузного виски он выпил, лишь по звуку его спотыкающихся шагов – когда песня, что он напевает, обернется долгим, угрожающим рыком, когда ее ноты станут жестокими и опасными…

– Так и плутает в этом своем тумане, бедолага. Он уже насквозь пустой. Ему давали касторку да рвотный орех, а то он все жаловался, что у него печень ноет. Да мы-то все знаем, что это все оттого, что он годами все пил да пил, и тут уж ничего не поделать. – Рема потрепала Керри по руке. – Но он будет рад узнать, что ты дома, голубка. Когда придет в себя.

Вместе они соорудили для Керри на полу подобие тюфяка, чтобы Рема могла разделить с близнецами соломенный матрас. Керри нагнулась поцеловать тетю на ночь.

– Спасибо тебе. Прямо тысяча благодарностей.

Рема снова потрепала ее по руке.

– Увидимся, милая. – Она не сказала того, что они обе знали и так – что Рема встанет и уйдет еще до рассвета.

Сон Керри этой ночью был прерывист и все время нарушался спутанными картинами распростертого на земле тела. Люди в этом сне в основном не имели лиц, то там, то тут мелькали темные курчавые волосы – иногда под твидовой кепкой или цилиндром, иногда вместе с длинными висячими ушами гончей. Во сне приезжал велосипед, и древняя лошадь Роберта Братчетта хромала туда-сюда, а иногда где-то вдалеке кричал петух.

Керри проснулась вся в поту, несмотря на то что в хижине было холодно. Моргая в ожидании, чтобы очнуться и прийти в себя, она сползла с тюфяка и села на полу осторожно, чтобы не разбудить спящую справа Талли. Или отца, лежащего в нескольких метрах от них на единственной в хижине настоящей деревянной кровати.

Навес, который она соорудила вчера из трех покрывал и ручки метлы, воткнутой в середину соломенного тюка, по крайней мере хоть как-то согревал их ночью на полу и прикрывал от кусочков гнилого дерева и хлопьев мха, падающих с крыши. Она провисала в нескольких местах прямо над головой. Первым делом после восхода солнца она подопрет стропила получше, как только сможет, и наберет дранки для заплат.

Дождь, похоже, протекал сквозь эту крышу годами без всяких помех – бревна уже насквозь прогнили. В этом смысле в перспективе все ее заплаты и подпорки особенно не помогут. Но в этой же перспективе банк все равно отберет у них землю, если она не сумеет заплатить налоги. Думать о перспективе было все равно что будить медведя от зимней спячки – не было никакого смысла призывать на себя этого голодного зверя.

Она будет жить тем единственным днем, который наступает сегодня.

Блаженны нищие – и мирные духом, сказала бы Керри мама, будь она до сих пор жива.

Но мама умерла задолго до того, как Керри уехала в Нью-Йорк. До того, как отец Керри, отчаявшись свести концы с концами на ферме, ушел работать на ткацкую фабрику. До того, как все постройки, заборы и сама хижина накренились до такой степени, что чинить их утратило всякий смысл. До того, как он вернулся больным и побитым – и, по словам Ремы, изменился к лучшему.

Тихонько разведя огонь, Керри поставила кипятить воду в чугунном котелке. Утренний кофе сегодня будет из молотых пшеничных зерен и дикого цикория, потому что больше ничего нет. Выйдя на крыльцо, она оглядела ферму и постройки, всплывающие перед ней в жемчужно-сером рассветном свете.

У дверей коптильни копошился опоссум, явно укладывающийся спать. Взяв обрез, висящий у двери, Керри сделала несколько неслышных шагов и выстрелила, даже особенно не целясь. Тем не менее она попала – прямо в голову. Но отдача ружья была сильной, и Керри ушибла челюсть. Зверь перекатился на спину и замер.

Потирая одной рукой ушибленное место, Керри подобрала опоссума за хвост и закинула на левое плечо. Правой рукой она ободрала немного коры с кизилового куста. Если заварить ее в кипятке, это немного облегчит тяжесть в голове – и от отдачи обреза, и от всего того, что навалила на нее жизнь. Неся опоссума и кору, а также обрез, который она всегда недолюбливала, Керри направилась обратно в хижину.

От треска огня – а скорее от выстрела из обреза – близнецы проснулись и уже вставали, вытягивая две пары голенастых тринадцатилетних ног. Джарси, застегивая свою единственную рубаху поверх той, в которой он спал, взял подойник и выбрался за дверь. Талли с полуоткрытыми глазами накинула отцовское шерстяное пальто и, спотыкаясь, побрела в сторону курятника.

Только три, пульсировало у Керри в голове. Осталось только три курицы, сказала ей Рема в поезде по пути домой. А мул, Мальволио, и два года назад уже едва ходил, находясь на пороге смерти. И корова, Офелия, предупредила Рема, сейчас не больше чем бродячий скелет, набор костей, обтянутый грязной коричневой шкурой. Хоть Рема и пыталась как-то скрасить эту картину, осторожно говоря что-то вроде: «Она немного слишком худа», – Керри отлично поняла, что она имеет в виду.

Полчаса спустя Джарси вернулся в хижину, неся подойник парного молока Офелии и холодные сливки из погреба. Керри плеснула чуть-чуть в тесто для лепешек, и ложкой выложила его на стоящую над огнем сковороду. Повернувшись к брату спиной, она отрезала близнецам два тонких ломтика соленой свинины. Себе она резать не стала. Она поест стоя, так что они не заметят, чего нет у нее на тарелке.