И призван был высоким существом на суд.

В прекрасном сне, видать движение крыла,

В таинственном порыве сладострастья –

Кто знает, где оборвана она – твоя душа,

И где томится разум вечного несчастья:

В могильном заточении, в покое естества,

Толи, где-то в тёмной сути колдовства

Или в незримой колыбели очертания –

Ты в страхе сонном ждёшь своё создание.

И не узнаешь никогда ты время смерти,

Порой в расцвете сил, в бредовой эйфории;

В прощальной строчке обернутся вести,

Что ты когда-то оказался в летаргии.

А расслабляясь в сонной тяжести порыва,

Сомкнув глаза на время от большого мира,

Нам хочется побыть в незримом свете

И пробудиться тайно, снова на рассвете.

Необъяснима – та судьба, – я точно уверяю,

Что человеку уготовила влиять, простому

И неожиданно, вдруг оказаться под землёю,

Проснувшись, в темноте пришлось живому.

На одре вечной ночи, в тишине немой,

В удушливой испарине в пространстве,

Где давит воздух силой зла такой тюрьмой

И мысли тянут в неопознанное царство.

В безмолвном ужасе уже трепещет сердце,

Не понимая, где оставил ты последний след,

В незримом горе для тебя потухло солнце

И никогда ты не увидишь белый свет.

Душа изнылась в муках оскорблённо…

Лежишь, изнемогая в ложе смертного червя,

Последний воздух тянется притворно,

Ломая странность предначертанного дня.

Не надо далеко ходить за смертью

На старом кладбище кошмара

Туман карабкался к земле,

Ночная гладь висит во мгле

В покое нежности угара.

И по тропе, среди могил,

В тени безумствуя бродил

В нетрезвом виде господин.

Багрово-красная луна,

Как будто вся умылась в крови,

Свидетелем была всему она,

Ждала грехопадения дотоле.

Вокруг неё плясали облака –

Виденье в белой простыне;

Смеялись, привлекая свысока,

Внимание к ночной стене.

Тот господин, прервав покой,

Допил остатки своего вина,

В гнетущем состоянии, само собой,

Его затронула кровавая луна.

Из бездны тьмы полезли в раз

Покойники, взирая на пришельца,

Теряя плоть своих проказ

Ползли с надеждою обняться.

Тряслись от счастья черти,

Вкушая этот пьяный вкус,

Воззвав виденье чёрной смерти –

Спешили змеи сделать свой укус.

Луна краснела в стороне,

В предчувствии соблазна,

Весь бред, исполненный в вине,

Смеялся в образе сарказма.

Вокруг крестов под звуки ада,

Земля тряслась, скрипела,

В ужасном виде вся плеяда

Рычала в хуле и шипела.

Вдруг, в порыве холода и страха,

Из ветра чёрного и праха,

Из тени вышел образ вездесущий –

Укутан в саван – смерть несущий.

Заткнулись сразу вурдалаки,

Открыв глаза, как у собаки

И черти пляски прекратили,

В истоме ужаса застыли.

Смерть подошла поближе к господину

И протянула руку не спеша,

Косу поправила за спину,

Злорадно усмехалась – чёрная душа.

– Потанцуем? – Вонзился голос ада,

В объятья человеческого слуха.

Играла в пьяной голове баллада

И танец смерти начала старуха.

Наутро в свете пробуждений,

В тревоге полной удивлений,

Лежал среди могил один,

Заблудший ночью господин.

Его глаза от ужаса застыли,

В холодной мимике спасенья

И слышно, как собаки выли

балладу смерти избавленья.

…Живя, всё время в пьянстве

И потехи, и ради дури,

Чтоб потом сходить с ума;

Не надо далеко ходить за смертью –

Время обогнав, она тебя найдёт сама!

Чёрное в белом

I ЗНАКОМСТВО

В приятный летний день,

когда, свисая в небе солнце грело,

тёплый ветер раздувал листву и тень,

борясь со светом смело,

ползла везде, как злобный червь,

тащила за собою чёрный шлейф –

была под властью время.

Я в парке отдыхая от забот,

не замечая вольности природы,

сидел на лавочке с бутылкой пива.

Вокруг ходил народ простой и

улыбаясь мило от свободы

гордился качеству погоды.

Поддавшись воле настроенья

и наслаждаясь тёплым днём,

создал на лавочку давленье,

сменил бутылки обновленье и,

если б не почувствовал волненье

то скоро встал бы и ушёл,

но рядом сел со мною по соседству,

спросив нескромно разрешенья,

приятный с виду человек.

В костюме чёрном, выглядел богато и

не поднимая век, спросил меня,

как будто виновато и с сарказмом:

– Какой сегодня век?

Я растерялся.

И с видом непонятным на лице

(меня дурманило от пива), ответил:

– Двадцать первый! –

Губами, возмущаясь криво,

подняв дугу своих бровей,

напряг своих мозгов корней,

вопрос воспринял шуткой верной.

– Я не шучу! – Ответил человек. –

А просто восхваляюсь поколению! –

и начиная разговор со мной,

он посмотрел мне прям в глаза,

в которых я, увидел неземной,

но как слеза простор во времени.

В его улыбке, словно пробежал укор

и на меня почти в упор

повеял холодом внезапный взгляд.

Он начал снова разговор,

а голос, словно изнутри

ворвался в душу моего дыханья

и в силу притязанья,

что извне, он вполне серьёзно

и учтиво, с поклоном головы представился:

– Меня зовут Номед. Я неместный,

но особо повсеместно,

может там, а может тут,

отдельным людям всё-таки известен.

Небрежно и уверенно в движении,

он достал сигару из кармана и

упорно раскурив её, задумался.

Я же в этой паузе очнулся спешно,

словно вдруг проснулся и назвался:

– А меня зовут Иван.

«Не знаю, почему, я это имя выбрал?»

Он улыбнулся, словно знал,

как звать меня на самом деле и

несмотря на весь обман,

его мой голос не обидел,

а наоборот развеселил.

Самоуверенно вдыхая дым сигары,

как будто всё вокруг

отныне принадлежит ему,

расслабился на лавочке довольно и

придавая наглости картине

продолжил снова мысль свою:

– Ты в Бога веришь?

Меня вопрос застал врасплох;

не каждый раз, когда я отдыхаю,

мне задают вопросы смысла –

кто Бог, и почему я должен верить?

Для размышления глотнув

очередной глоточек пива,

я постарался на вопрос ответить:

– Я считаю в Бога верить надо и

дожидаясь своего распада,

он твёрдо врос в историю свою.

В душе у каждого, он свой,

а так, чтоб биться головой пустой,

перекрестившись останавливать дыханье,

это всё не входит в мой канон

и все страдания – причина дней,

скорей создание порока в ней.