Соло в ночи

Я ехал скорым в Москву из Волгограда. Вот уже стало темно, и все пассажиры, как бы сказать, – угомонились. Разложили вещи, выпили чай, немного пообщались и улеглись. У меня были ночи, когда я не спал совсем, вроде ничего и не болело, и ничего тревожного накануне не было, а не спал и всё.

В эту ночь тоже не спал, но лежал тихо. Вдруг я услышал пение, которое доносилось из коридора. Пел мужчина, голос был бархатный, приглушённый, проникновенный. Я сам когда-то в молодости играл на баяне, музыку подбирал по слуху, а ноты сам освоил значительно позже, слух у меня был, и я сразу определил, что певец поёт правильно, как бы сказали, классически, не изменяя в песнях ни одной ноты.

Я слушал певца и молил Бога, чтобы тот пел и пел. Время было около часа ночи, во всех купе было тихо, может быть, люди спали, а может, слушали. Обычно если в коридоре или купе кто-то шумел, то быстро пассажиры на это реагировали, а тут могильная тишина, даже на стоянках в наш вагон никто не садился.

Он пел все песни 60–70-х годов, совсем забытые нами, были песни и лагерного характера, но культурные. Так продолжалось часа полтора. И когда он запел песню «Сиреневый туман», так как мы пели раньше, я её тоже играл на баяне, я спустился с полки и вышел.

Через два купе перед открытым окном стоял мужчина, седая голова, высокий, видно, в молодости был очень красивый, это сразу было видно, очень ухоженный. Я подошёл и стал тоже смотреть в окно молча. Мужчина пел и смотрел на меня через отражение в стекле. Так мы стояли минут тридцать. Мужчина перестал петь, может, песни кончились, может, душевный порыв иссяк, а может, моё присутствие нарушило его состояние.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Нахлынуло что-то.

Я сказал, что немного понимаю в музыке, сам играл.

– У вас голос очень хороший, завораживающий.

Мужчина сказал:

– Я знаю это, послушали бы вы меня лет тридцать назад, только оценить было некому тогда на зоне.

Я смотрел на него вопросительно, а он продолжал:

– Да-да, на зоне, где я провёл много лет за спекуляцию. Надо было троих детей кормить, а жена была при смерти, вот всё и завертелось в этом котле. На зоне я пел, играл на баяне. Начальник даже говорил: «Тебе бы на большую сцену – голос у тебя штучный». После освобождения жизнь была осторожной очень, боялся многого, драк, ссор и т. д. Казалось, что я живу, как в песне поётся, с одним крылом – вроде и птица, а не могу летать – надорвалось во мне всё.

До тюрьмы я не был хулиганом, окончил железнодорожное училище, водил тепловозы, обзавёлся семьёй, домом. На зоне я остался прежним, я всё время думал, что нельзя опускаться до уровня уголовника, вот выйду и начну новую жизнь. Вышел и понял – новой жизни для меня нет. Я второй сорт, а может, третий. Нет, пить я не стал, удержал себя от этого, но страх в душе поселился, потому что с человеком можно сделать всё что хочешь.

Вы, может быть, скажете, что судьба у многих такая, и они не сдались. Я знаю, но за ними стояли родственники, коллективы, друзья и т. д.

Они были не одни в своей борьбе, а я один, просто один и дети, которых надо воспитывать, которым я нужен.

А сегодня на меня накатило всё, может, погода тихая, может, небо звёздное, захотелось в песнях всё высказать. Простите меня, что вам спать не даю.

Я пожелал ему спокойной ночи и пошёл в своё купе. Долго ещё не спал, думая об этом человеке, который сам себя обвинял в слабости, а может, в его страхе и слабости и была его сила.

Осторожность его сохранила от неприятностей, которые могли быть, дала возможность воспитать трёх дочек, а это, может, главное в его жизни. Мне показалась, что он это и сам понимает, а всё остальное – так, накатило!

Разбитая жизнь

Я лежу в палате один, операция сделана, одной ноги нет. Вторая пока здоровая.

Врач сказал: «Моли Бога, чтобы гангрена не началась на второй ноге».

Скоро придёт моя старшая дочь Галичка, она и определила меня в больничный комплекс на операцию. Дочки мои очень заботливые, сами за мной ухаживают по очереди. Галичка говорит, что лишь бы вторая нога не заболела, а с одной ногой можно жить, и коляски, и протезы хорошие продаются.

Я лежу спокойно, боли нет, но кажется, что нога есть. Если вздремну, то всё время бегаю, и так ясно, что просыпаюсь, щупаю, но ноги нет. Есть время вспомнить всю свою жизнь, посомневаться в чём-то, а то и признать ошибки.

Самая счастливая пора была – это после школы, учёба в железнодорожном училище. Какая красивая форма, как она мне шла, да у меня ничего из одежды хорошего не было. В училище я познакомился со своей будущей женой Раечкой. Мы все жили в общежитии. У меня сохранились фотокарточки, где мы с друзьями справляли праздники, гуляли. Мне тогда казалось, что жизнь – это вечный праздник: учёбу люблю, девушку люблю, железную дорогу тоже.

С Раечкой мы поженились, нас направили работать под Москву на станцию Столбовую. Меня на тепловоз, Раечку на работу при станции. Пошли дети – все девочки друг за другом – Галичка, Томочка, Люся.

Беда случилась неожиданно. Раечка получила заражение крови из-за женских дел, так как не хотела больше иметь детей. В больнице пролежала неделю, пенициллин и другие антибиотики не давали, угрожали судом.

Я остался один, началась другая жизнь, полная забот о детях. Я уезжал на двое суток, а девочек замыкал в доме одних. Есть было нечего, и я стал покупать в Москве или по пути какие-то продукты и дороже продавал, выкраивая немного для детей. Девочки меня очень ждали под замком, они всего боялись, плакали – ведь им было 6 лет, 5 лет и 3 года. Боже мой, как я за них боялся и как в таком состоянии работал на тепловозе.

Но всё это скоро кончилось, меня на станции взяли милиционеры и сказали, что это спекуляция, и арестовали. Не буду вспоминать о том, как я просил только сбегать домой и убедиться, живы ли они. Детей определили в детский дом, меня в тюрьму в город Игарку.

Я в своей жизни ни до тюрьмы, ни после не писал писем, а из тюрьмы столько писал детям, что хватило бы на много романов. Я описывал всё, что разрешалось, леса, снега, реки, северные сияния. Девочки мне тоже писали, как могли, с каждым годом всё лучше и больше. Учительница читала в классе мои письма. Я, когда узнал, что мои письма читают всему классу, стал писать лучше, старался делать меньше ошибок. Девочки мои писали, что учительница Мария Ивановна видела мои ошибочки, но говорила, что очень трудно писать в неудобных местах.

Я играл на баяне, и мой брат Степан прислал мой баян в Игарку. В тюрьме меня определили к заключённым, которые соображали в технике. На реке Игарка шло строительство, мы собирали и запускали турбины. Я старался выжить, не пил, не курил, уходя в тайгу на работу, собирал дикий чеснок от цинги. Но всё-таки ногу обморозил, и она дала о себе знать сейчас.

Все годы, проведённые в заключении, я вставал с мыслями о дочках, а вечером мысленно желал им спокойной ночи. Сколько дум я передумал там, казнил себя за жену и детей. Так прошло много лет, наступил 1953 год. Умер Сталин. Меня выпустили, и я сразу поехал за дочками в детский дом, я их по фотографиям сразу узнал.

Приехали мы в Урюпинск к брату Степану, но у него негде было разместиться, только лишь временно. Я работал очень много. На маслозаводе механиком в три смены. Хватался за любую работу, чтобы обеспечить детей. Я всё время чувствовал перед ними вину, даже сейчас, когда они сами родители.

Девочки у меня умные, все закончили институты, поступили на работу, обзавелись семьями. Все мы живём раздельно, но часто бываем друг у друга. Я продолжаю играть на своём баяне. Часто играю вальс «Разбитая жизнь», и мне кажется, что эта музыка прошла по моей жизни.

Доченьки мои, простите меня за ошибки, я больше жизни любил вас. Томочка сидит и гладит мою ногу и что-то говорит, отвлекая меня. Вот уже стучит каблуками Галичка, она ходила к врачу, и врач сказал, что анализы хорошие, можно через два дня выписывать.