— Вот мы и дошли до главного! — заметил Жибасье.

— Ах, дорогой господин Жибасье, — продолжал начальник полиции, — что же нужно сделать, чтобы доказать вам свою дружбу?

— Господин Жакаль, — отвечал Жибасье, — я был бы недостоин интереса, который вы ко мне проявляете, если бы сейчас же не пояснил смысла моих слов.

— Слушаю вас, — проговорил г-н Жакаль, с шумом и наслаждением втягивая изрядную понюшку табаку.

— Когда я сказал, что чувствую себя плохо, я отлично понимал, что я хотел этим сказать.

— Объясните же и мне вашу мысль.

— Я прекрасно себя чувствую в настоящую минуту, добрейший господин Жакаль.

— Чего же вам надо еще?

— Я бы хотел немножко уверенности в будущем.

— Эх, дорогой мой Жибасье! Кто может быть уверен в будущем!.. Только что пролетевший миг нам уже не принадлежит; точно так же мы не властны и над грядущим мгновением.

— Не скрою, что именно это грядущее мгновение меня и беспокоит.

— Чего вы боитесь?

— Сейчас я нахожусь в таком месте, что лучше и желать невозможно… По сравнению с тем, откуда я недавно прибыл, это место — рай на земле! Но вы знаете мой тяжелый характер…

— Скажите лучше, что вы привередливы.

— Ну, привередлив, если вам так угодно. До такой степени привередлив, что едва только смогу двигаться, как сейчас же захочу отсюда выйти.

— И что же?

— Да я боюсь, что как только эта фантазия придет мне в голову, какое-нибудь неожиданное препятствие вынудит меня здесь остаться, а то и чья-нибудь злая воля заставит меня отправиться совсем в другое место.

— Могу вам на это ответить, что, раз вам здесь нравится, лучше пока тут и оставайтесь. Но я знаю, как вы переменчивы, и не стану оспаривать ваши вкусы. Как видите, я с вами говорю откровенно.

— Ах, добрейший господин Жакаль! Вы представить себе не можете, с каким интересом я вас слушаю.

— В таком случае, позвольте сказать вам следующее: вы свободны, дорогой господин Жибасье.

— Как вы сказали? — приподнимаясь на локте, переспросил Жибасье.

— Свободны, как птица в воздухе, как рыба в воде, как женатый человек, у которого умерла жена!

— Господин Жакаль!

— Вы свободны, как ветер, как облако, как все, что свободно!

Жибасье покачал головой.

— Как?! — вскричал г-н Жакаль. — Вы и теперь недовольны? Ах, черт возьми, тяжелый же у вас характер!

— Я свободен? Я свободен? — повторял Жибасье.

— Вы свободны.

— Я хотел бы, однако, узнать…

— Что?

— На каких условиях, добрейший господин Жакаль?

— На каких условиях?

— Да.

— Чтобы я диктовал условия вам, дорогой господин Жибасье?..

— Почему бы нет?

— Как я могу возвращать вам свободу за бесценок?!

— Да, это означало бы злоупотреблять положением.

— Торговать независимостью старинного приятеля, которого я знаю уже двадцать лет! Я, я, Жакаль, до сих пор проявлявший к вам такой интерес, что в мои намерения входило никогда не терять вас из виду. Ведь когда я целый месяц не имел о вас сведений, я впал в отчаяние! Я сделал все, чтобы смягчить ваши многочисленные наказания, я спас вас…

— Вы хотели сказать, что помогли мне выбраться из колодца, дорогой господин Жакаль?

— … я приказал позаботиться о вас по-братски, — продолжал полицейский, пропуская мимо ушей как явную чепуху замечание Жибасье. — Чтобы я злоупотребил положением — это ваши слова, Жибасье, — положением друга, попавшего в беду? Ах, Жибасье, Жибасье! Вы меня огорчаете!

Господин Жакаль, вынув из кармана красный платок, поднес его к лицу, но не затем, чтобы утереть слезы, чей источник, должно быть, давно высох, как русло Мансана-реса, и громко высморкался.

Слезливый тон, которым г-н Жакаль упрекал Жибасье в неблагодарности, разжалобил каторжника.

И он отвечал печально, как хороший актер, точно перенимая тон, которым ему подали реплику:

— Как я могу усомниться в вашей дружбе, добрейший господин Жакаль? Как мне забыть оказанные вами услуги?.. Если бы я был способен на подобную неблагодарность, я был бы презренным скептиком без чести и совести, ибо тогда я отрицал бы вещи самые святые, добродетели самые священные! Нет, слава Всевышнему, господин Жакаль, в моей душе еще жив божественный росток, имя которому дружба! Не обвиняйте же меня, не выслушав! И если я у вас спросил, на каких условиях мне предстоит вновь обрести свободу, поверьте: это не столько от недоверия к вам, сколько от недоверия к себе.

— Утрите слезы и говорите яснее, дорогой Жибасье.

— Ах, господин Жакаль! Я большой грешник! — продолжал каторжник.

— Разве не сказано в Священном писании, что и самый большой праведник грешит по семи раз на дню.

— Бывали дни, когда мне приходилось грешить и по четырнадцать раз, господин Жакаль.

— Значит, вы будете причислены к лику святых только наполовину.

— Это было бы возможно, если бы я только грешил!

— Да, вы допускали ошибки.

— Ну, если бы я допускал только ошибки…

— Вы больший грешник, Жибасье, чем я предполагал.

— Увы!

— Уж не двоеженец ли вы, случайно?

— Кто в этой жизни не двоеженец и даже не многоженец?

— Может быть, вы убили своего отца и женились на собственной матери, как Эдип?

— Все это может произойти ненароком, господин Жакаль, а доказательство тому — Эдип не считает себя виновным, ведь вкладывает же господин де Вольтер в его уста такие слова:

Кровосмешение, отцеубийство — и все ж я добродетелен! 45

— Тогда как вы, — возразил полицейский, — напротив, отнюдь не добродетельны, хотя не совершали ни отцеубийства, ни кровосмешения…

— Господин Жакаль! Как я вам уже сказал, меня больше беспокоит не прошлое, а будущее.

— Да с чего, черт побери, вы не доверяете самому себе, дорогой Жибасье?

— Ну, если вам так угодно это знать, я боюсь злоупотребить свободой, как только она мне будет возвращена.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, господин Жакаль. — А все-таки?

— Я боюсь быть втянут в какой-нибудь заговор.

— Вот как?.. Дьявольщина! То, что вы говорите, весьма Серьезно.

— Серьезнее некуда.

— Расскажите подробнее…

И г-н Жакаль поудобнее устроился на стуле; это означало, что разговор затягивается.

— Что же вы хотите, добрейший господин Жакаль! — продолжал со вздохом Жибасье. — Я вышел из того возраста, когда человек тешит себя пустыми иллюзиями.

— Сколько же вам лет?

— Почти сорок, добрейший господин Жакаль, но я умею при желании так изменить свое лицо, что мне дают пятьдесят и даже шестьдесят.

— Да, я знаю ваши способности в этом отношении: вы умеете пользоваться гримом… Ах, вы великий артист, Жибасье, мне это известно, поэтому я и имею на вас виды.

— Уж не хотите ли вы предложить мне ангажемент, добрейший господин Жакаль? — осмелился спросить Жибасье с улыбкой, свидетельствовавшей о том, что он, может быть, и не совсем верно, но угадывает тайную мысль собеседника.

— Мы еще поговорим об этом, Жибасье. А пока продолжим разговор с того, на чем остановились, то есть вернемся к вашему возрасту.

— Ну хорошо. Я сказал, что мне скоро сорок лет. Для великих душ это пора честолюбивых надежд.

— И вы честолюбивы?

— Признаться, да.

— Вы хотели бы составить себе состояние?

— О, не ради себя…

— Занять значительное место в государстве?

— Служба на благо отечества всегда была моим самым горячим желанием.

— Вы занимались правом, Жибасье. А ведь это открывает любые двери.

— Верно, однако, к несчастью, я этим не воспользовался.

— Это непростительно со стороны человека, который знает уголовный кодекс, как вы, то есть досконально.

— И не только наш кодекс, добрейший мой господин Жакаль, но и кодексы всех стран.

— А когда вы учились?

— В часы досуга, которые мне предоставило правительство.