— Ты помнишь последнюю ночь карнавала перед Великим постом?
— Да, господин Сальватор.
— Помнишь, как я приходил к тебе в семь часов утра?
— Отлично помню.
— Помнишь, что предшествовало моему визиту?
— Перед тем как вам прийти, я послала Баболена к школьному учителю в предместье Сен-Жак.
— Совершенно верно. Теперь вспомни-ка хорошенько: зачем ты его посылала к учителю?
— Передать письмо, которое я выловила в канаве на площади Мобер.
— Ты уверена в том, что говоришь?
— Совершенно уверена, господин Сальватор.
— Молчи, ты лжешь!
— Клянусь вам, господин Сальватор…
— Повторяю: ты лжешь! Ты же сама мне говорила, а теперь забыла, что это письмо упало из окна кареты, которая проезжала мимо.
— И правда, господин Сальватор, но я не думала, что это имеет какое-то значение.
— Письмо ударилось о стену и упало возле тумбы, на которой стоял твой фонарь. Ты услышала, как что-то звякнуло о камень, тогда ты взяла в руки фонарь и стала искать.
— Вы, стало быть, тоже там находились, господин Сальватор?
— Ты знаешь, что я всегда нахожусь там… Итак, если письмо ударилось о стену и ты это услышала, значит, в письмо было что-то завернуто.
— В письмо? — переспросила Броканта, догадавшись наконец, куда клонит Сальватор.
— Да, и я тебя спрашиваю, что в него было завернуто.
— Что-то в самом деле в нем было, — отвечала Броканта, — но я уже не помню, что именно.
— Так!.. К несчастью, помню я: в письмо были завернуты часы.
— Правильно, господин Сальватор, маленькие такие часики, уж такие маленькие, такие маленькие…
— … что ты о них забыла! Что ты с ними сделала? Отвечай!
— Что сделала?.. Не помню, — пролепетала Броканта, заслоняя собой Рождественскую Розу, у которой на шее блестела цепочка.
Сальватор схватил старуху за руку и заставил повернуться.
— Отойди-ка! Что это у Рождественской Розы на шее? — спросил он.
— Господин Сальватор… — замялась Броканта. — Это…
— Это часы, которые были завернуты в письмо! — воскликнула девочка, сдергивая цепочку с шеи.
Она протянула часы Сальватору.
— Ты хочешь дать их мне, Розочка? — спросил молодой человек.
— Вы хотели сказать» вернуть их вам «, дорогой мой друг! Ведь они не мои, и я могу оставить у себя часы только до тех пор, пока их не потребует хозяин… Возьмите, господин Сальватор! — прибавила девочка со слезами на глазах, потому что в глубине души ей было жаль расставаться с очаровательной безделушкой. — Я их очень берегла, берите!
— Спасибо, малышка! Я забираю у тебя эти часы по причине, известной мне одному…
— О, я не спрашиваю, почему вы их забираете, дорогой господин Сальватор! — перебила его Рождественская Роза.
— Да они же стоят по меньшей мере шестьдесят франков! — вскричала Броканта. — Если я их нашла…
— Я подарю Рождественской Розе другие часы… И ты их будешь любить так же, как эти, правда, дитя мое?
— Даже больше, господин Сальватор, ведь это будет ваш подарок!
— Кроме того, вот тебе пять луидоров, Броканта. Купи ей теплое платье и шляпу. В первый же пригожий день я поведу ее на прогулку: девочке нужен свежий воздух.
— Да, да, да! — запрыгала Рождественская Роза, хлопая в ладоши.
Броканта недовольно ворчала. Но Сальватор пристально на нее взглянул, и она утихла.
Получив часы, ради которых он приходил, Сальватор шагнул к двери. Рождественская Роза взяла его за руку.
— Нет, нет, — возразил Баболен, ревностно исполнявший свои обязанности. — Господина Сальватора должен проводить я!
— Уступи мне на этот раз! — попросила Рождественская Роза.
— А как же я? — огорчился Баболен.
Сальватор сунул ему в руку мелкую монету.
— Останься здесь! — приказал он мальчику. Сальватор понял, что девочка хочет что-то ему сообщить.
— Идем! — позвал он. И увел девочку.
Когда они вышли в переднюю, Рождественская Роза бросилась ему на шею и поцеловала его.
— Ах, господин Сальватор! — прошептала она. — Вы так добры! Я вас очень люблю!
Сальватор ласково на нее посмотрел и улыбнулся.
— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Розочка? — спросил он.
— Нет, — удивленно проговорила девочка. — Я хотела вас поцеловать, вот и все.
Сальватор тоже ее поцеловал, и на его губах мелькнула блаженная улыбка: детская ласка оказывала на закаленное мужское сердце такое же действие, как первые солнечные лучи на мерзлую землю.
Он ласково потрепал смуглую щечку Рождественской Розы.
— Спасибо, малышка! — поблагодарил он. — Ты сама не знаешь, как помогла мне!
Он помедлил, глядя на нее и раздумывая, не воспользоваться ли случаем, чтобы спросить о брате, но сказал себе:
«Нет! Сейчас она слишком счастлива… Потом будет видно…»
Он еще раз поцеловал девочку и вышел.
XXIII. STABAT MATER DOLOROSA48
С улицы Ульм Сальватор свернул на улицу Урсулинок, потом на улицу Сен-Жак и вышел в предместье.
Читатель, несомненно, догадался, куда он направляется.
Подойдя к дому учителя, он позвонил.
Колокольчик висел во втором этаже, чтобы посетители не беспокоили Жюстена во время занятий.
Дверь отворила сестра Жюстена.
Когда Селеста увидела Сальватора, ее бледное лицо порозовело от удовольствия.
— Господин Жюстен дома? — спросил молодой человек.
— Да, — отозвалась девушка.
— В классе или у себя?
— У матери. Входите! Мы как раз говорили о вас, когда вы позвонили.
Членам несчастного семейства нередко случалось говорить о Сальваторе.
Молодые люди поднялись по лестнице, оставили слева опустевшую комнату Мины и вошли к г-же Корби.
У печки, собиравшей вокруг себя всю семью, сидели слепая старуха, добряк Мюллер и Жюстен.
Все было по-прежнему, если не считать, что за полтора месяца каждый состарился лет на десять, в особенности мамаша Корби.
На нее страшно было смотреть: ее лицо пожелтело, словно было из воска, а голова совершенно поседела. Старушка сидела понурившись и даже не поинтересовалась, кто пришел.
Она словно олицетворяла собой страдание; не произнося ни слова, не двигаясь, она оставалась ко всему глуха; лицо ее по-прежнему выражало истинно христианское терпение и самоотречение.
При появлении Сальватора она, узнав его голос, едва заметно кивнула, так что молодой человек мог принять ее за каменную статую Пресвятой Девы у подножия креста.
Славный Мюллер тоже, казалось, окаменел от горя. Старику не давала покоя мысль, что ему первому пришла идея отправить Мину в пансион, что это он дал адрес г-жи Демаре; он во всем винил себя и приходил к Жюстену за утешениями, вместо того чтобы успокаивать своего молодого друга.
Зато Жюстен выглядел не настолько подавленным, как можно было ожидать. В первые дни все свободное от уроков время он проводил у себя в комнате, совершенно убитый горем. Однако после того, как он пережил полное отчаяние, как осознал силу своего горя, самое это горе, так сказать, вернуло его к жизни. Он окунулся в него, словно в настой из горьких трав, почерпнул в нем силы и теперь именно он, казавшийся вначале самым впечатлительным в семье, утешал остальных.
Увидев Сальватора, он встал и пошел ему навстречу.
Сальватор протянул учителю руку, и они обменялись дружеским рукопожатием.
Господин Мюллер предложил гостю стул и обратился к нему с сакраментальным вопросом скорее для очистки совести, чем в надежде услышать благоприятный ответ:
— Что нового?
Со времени отъезда Мины эти слова не сходили с языка всех членов семейства и их друзей.
Если Селеста отправлялась за покупками, Жюстен и мать встречали ее вопросом:
— Что нового?
Если Жюстен выходил куда-нибудь, хотя бы ненадолго, мать и Селеста задавали ему тот же вопрос.
То же бывало и с Мюллером, который ежедневно заходил к ним.
Даже те семьи, что живут в ста шагах от поля боя и трепещут за жизнь своих мужчин, ожидают известий с меньшим нетерпением, чем жаждало новостей наше семейство.
