Несмотря на невыносимые страдания, на тоску, с каждым днем все больше овладевавшую его сердцем, Коломбан с этой минуты решился на полное самоотречение, отдав Камиллу сокровище, которое берег для себя.

Однажды вечером Камилл с Кармелитой пели чарующими голосами дуэт влюбленных. Они касались друг друга плечами, волосы их развевались, дыхание смешивалось, а в пении слышалась неподдельная человеческая страсть, достигающая почти небесных высот. Когда друзья вернулись к себе, Коломбан положил руку Камиллу на плечо и строго на него взглянул; в его глазах блестели слезы, но он подавил вздох и ровным голосом сказал:

— Камилл, ты любишь Кармелиту!

— Я? — вскричал Камилл и покраснел. — Клянусь тебе…

— Не клянись, Камилл. Лучше выслушай меня, — сказал Коломбан. — Ты любишь Кармелиту, может быть сам того не сознавая, но ты ее любишь по-настоящему, если не так же, то, по крайней мере, не меньше, чем я сам.

— А Кармелита?.. — спросил Камилл.

— Я ее не спрашивал, — признался Коломбан. — Да и к чему? Я и так вижу, что творится в ее душе! Признаюсь, к чести вас обоих, что вы долго боролись и увлеклись друг другом, так сказать, против собственной воли… Вот что я задумал…

— Нет! Нет! — воскликнул Камилл. — Сначала выслушай ты меня, Коломбан. Я уже давно получаю от тебя, ничего не отдавая взамен; я принимаю твои жертвы, не имея возможности отплатить тебе тем же! Ты, вероятно, прав: я готов влюбиться в Кармелиту, предать нашу дружбу. Но клянусь тебе, Коломбан, о своей любви я не говорил ей ни слова. Клянусь, что до этой минуты, до сегодняшнего дня, когда ты вырвал у меня это признание, я прятал свою любовь от себя самого… Это первая моя вина по отношению к тебе. Но повторяю тебе: я не подозревал, вступая на этот скользкий, но заманчивый путь — дружбы втроем, — что приду прямо к любви. Ты увидел это первым — благодарю! Ты говоришь мне об этом — тем лучше! Еще не поздно! Да, да, дорогой Коломбан, я был готов влюбиться в Кармелиту, и меня страшит эта любовь, потому что Кармелита для меня словно жена брата моего. Я тебя выслушал, спросил свое сердце и, увидев разверзшуюся бездну, принял окончательное решение: сегодня же вечером я уезжаю.

— Камилл!

— Уезжаю!.. Я поставлю между своими желаниями и страстью непреодолимое препятствие. Я уеду за море и поселюсь где-нибудь в глуши в Шотландии или Англии. Но я во что бы то ни стало уеду из Парижа, оставлю Кармелиту, оставлю тебя!

Камилл разразился слезами и бросился на диван. Коломбан остался стоять, твердый, как скала его родных берегов, о которую шесть тысячелетий разбиваются волны.

— Благодарю тебя за благородное намерение! — сказал он. — Я знаю, что ты способен пойти ради меня на величайшую жертву. Но, увы, слишком поздно, Камилл!

— Почему поздно? — спросил креол, вскидывая заплаканное лицо.

— Да, слишком поздно! — повторил Коломбан. — Если бы даже я был до такой степени себялюбив, что принял бы от тебя эту жертву, мне не вырвать из сердца Кармелиты любовь к тебе.

— Кармелита любит меня? Ты уверен? — вскочив на ноги, воскликнул Камилл.

Коломбан взглянул на друга, слезы которого внезапно высохли словно под лучами августовского солнца, и повторил:

— Да, любит.

Камилл догадался, что его эгоистичная радость слишком очевидна.

— Я уезжаю, — заявил он. — С глаз долой — из сердца вон!

— Вам не следует разлучаться, — возразил Коломбан. — Вернее, не мне вас разлучать. Я презирал бы себя, если бы не сумел справиться с любовью, которая может огорчить моего брата и мою сестру.

— Коломбан! Коломбан! — воскликнул креол, видя, каких усилий стоило его другу сдерживаться.

— Не беспокойся, Камилл. Через несколько дней каникулы; уеду я!

— Никогда!

— Говорю тебе: я уеду… Только, — прибавил бретонец дрогнувшим голосом, — обещай мне, Камилл…

— Что?

— Обещай, что Кармелита будет счастлива.

— Коломбан! — вскричал креол, бросаясь другу на шею.

— Поклянись, что не будешь на нее посягать до свадьбы!

— Перед Богом клянусь! — торжественно произнес Камилл.

— В таком случае, — смахнув слезу, проговорил Коломбан, — я ускорю отъезд. Ты ведь меня понимаешь, Камилл? — продолжал бретонец, едва переводя дух. — Как бы ни был я силен, я не так давно от нее отказался, чтобы спокойно взирать на ваше счастье… Я буду для вас немым укором! Решено: я уеду завтра же; меня отчасти утешает мысль, что я побуду с отцом немного дольше чем обычно: пусть хоть ему будет хорошо!

— О Коломбан! — вскрикнул Камилл, обнимая благородного бретонца. — До чего же я жалок и ничтожен рядом с тобой! Прости, что заставляю тебя пожертвовать своим счастьем! Но видишь ли, мой дорогой, мой обожаемый Коломбан! Я тебя обманывал, когда говорил, что собираюсь уехать. Я бы не уехал, я покончил бы с собой!

— Несчастный! — вскричал Коломбан. — Я уеду, я! Уж я не покончу с собой, ведь у меня отец!

Немного успокоившись, он продолжал:

— Тем не менее, ты понимаешь, что ради любимой человек иногда готов принять смерть, не так ли?

— Я во всяком случае не понимаю, как можно жить без нее.

— Ты прав, — кивнул Коломбан, — иногда у меня самого появлялись такие же мысли.

— У тебя, Коломбан?! — ужаснулся Камилл: такие речи в устах мрачного бретонца имели совсем другой смысл, чем в его собственных.

— У меня, Камилл, да!.. Впрочем, успокойся, — поспешил прибавить Коломбан.

— Да, ты же сказал, что у тебя отец!

— И кроме того, у меня есть вы оба, мои добрые друзья, и я бы ни за что на свете не согласился, чтобы вас мучили угрызения совести. Ступай в свою комнату, Камилл. Я спокоен, я сейчас хочу только одного — поскорее увидеться с отцом.

Юному креолу не терпелось остаться одному. Как только он вышел, Коломбан, мрачный и обездоленный, словно дерево, лишившееся всех своих листьев под порывом декабрьского ветра, прошептал:

— Ах, отец! Зачем только я тебя покинул!..

Коломбан сам назначил свой отъезд на следующий вечер.

Ему было нестерпимо тяжело сообщить об этом Кармелите.

Она вышивала, когда Коломбан вошел к ней в сопровождении Камилла.

Кармелита подняла голову, улыбнулась молодым людям, протянула им руку и вновь взялась за работу.

Воцарилась такая тишина, что, казалось, можно было услышать ровное и чистое дыхание Кармелиты. Молодые люди не в силах были вздохнуть.

Девушка собиралась было спросить, почему они молчат. В это мгновение Коломбан печально проговорил:

— Кармелита! Я уезжаю.

Кармелита встрепенулась и переспросила:

— Уезжаете? — Да.

— Куда же?

— В Бретань.

— Почему? Не дожидаясь каникул?

— Так нужно, Кармелита.

Девушка пристально на него посмотрела.

— Так нужно? — переспросила она.

Коломбан собрался с духом, чтобы выговорить ложь, которую он придумал накануне.

— Таково желание моего отца, — солгал он.

Но бретонец не умел лгать, губы его не слушались, и он пробормотал эти слова едва слышно.

— Вы уезжаете? А я?.. — забывшись, воскликнула девушка.

Коломбан смертельно побледнел; его сердце готово было остановиться.

Зато Камилл почувствовал, что краска бросилась ему в лицо, а сердце бешено заколотилось.

— Вы знаете, Кармелита, — продолжал Коломбан, — что в человеческом языке есть слово, о которое разбиваются все наши желания и надежды, — надо!

Коломбан произнес это столь решительно, что Кармелита опустила голову, будто услышала приговор из уст самой Судьбы.

Но молодые люди увидели, как слезы падают из ее глаз прямо на вышивание.

В душе бретонца происходила страшная борьба, мучительные стадии которой Камилл читал на его лице. Возможно, Коломбан не выдержал бы, упал бы Кармелите в ноги и во всем ей признался, но Камилл положил руку ему на плечо и проговорил:

— Дорогой Коломбан, ради Бога, не уезжай! Эти слова вернули Коломбану мужество.

— Так нужно, — повторил он Камиллу то, что уже сказал Кармелите.