Теперь она была в черном, ее сопровождала пожилая дама, дремавшая на заднем сидении.

Дамы катались по бульвару Инвалидов, потом экипаж выезжал на аллею Обсерватории и поворачивал обратно.

Но вот коляска в последний раз проехала по бульвару и исчезла, свернув на улицу Плюме.

Петрус понял, что именно там живет его красавица.

Однажды утром он закутался до глаз в широкий плащ, отправился на улицу Плюме и притаился возле одного из домов, поджидая возвращения знакомой кареты.

Около часу пополудни экипаж подъехал к особняку, расположение которого Петрус с такой точностью описал в предыдущей главе.

Итак, наш Ван Дейк, как видят читатели, солгал, когда сказал, что любой знает адрес Ламот-Уданов, потому что еще недавно сам его не знал.

Не нужно говорить, как обрадовал молодого человека визит его феи, которая до того времени представала перед ним исключительно в воображении. Вполне вероятно, что, если бы сопровождавшая девушку пожилая дама была глухой и слепой, Петрус поднялся бы к себе и принес юной принцессе не только портрет, который она ему заказывала, но двадцать других портретов: вот уже полгода молодой человек, вопреки воле, придавал всем женщинам на своих картинах прелестные, хотя и несколько надменные черты Регины.

Вернувшись в мастерскую, Петрус сначала с радостью, потом с разочарованием стал рассматривать картины, на которых по памяти изображал дочь маршала Ламот-Удана.

Через десять минут все портреты стали казаться ему настолько хуже оригинала, что он уже готов был устроить аутодафе. К счастью, приход Жана Робера отвлек его от этой мысли.

Жан Робер был наблюдателен и сразу заметил, что в жизнь его друга вошло нечто новое и необыкновенное. Но Жан Робер был чрезвычайно скромен. Он попробовал было начать расспросы, однако, увидев, что друг не расположен говорить, сразу отступил.

Молодые люди (по крайней мере, порядочные) редко обсуждают своих возлюбленных, увлечения, даже мимолетные связи с женщинами; любое благородное сердце предпочтет хранить все это в тайне и нехотя пускает в свое святилище даже лучшего друга.

Жан Робер, побыв в мастерской ровно столько, сколько требовали правила хорошего тона, под благовидным предлогом удалился, чтобы не мешать Петрусу в одиночестве наслаждаться охватывающими его чувствами.

О чем думал молодой художник? Этого Жан Робер не знал. Да ему и не нужно было знать: улыбка, затуманенный взор, рассеянное молчание — все говорило Жану Роберу о том, что друг влюбился.

Оставшись один, Петрус провел один из тех восхитительных дней, о которых на закате жизни человек вспоминает с животворной радостью, снова ощущая себя молодым.

С этого дня мечта, взлелеянная всяким художником или молодым человеком, мало-мальски выделяющимся из серой массы, мечта в образе женщины, чело которой венчает тройная корона — красоты, величия и молодости, — для Петруса осуществилась.

Все гордые принцессы, являвшиеся к нему во сне, обрели плоть и соединились в одной женщине! Он закрывал глаза и видел, как она выходит из кареты в облаке кружев, бархата и мехов.

Вечером он сел за фортепьяно: как все художники, Петрус обожал музыку. Он не смог бы выразить на полотне обманчивую игру настроений, и только чарующие звуки музыки, рождающиеся на небесах, могли ответить на страстные призывы молодого человека.

Лишь поздно ночью он решился лечь и уснул. Нет, мы ошибаемся, говоря «уснул»; он бодрствовал с закрытыми глазами до самого рассвета, именно бодрствовал, ибо в его ушах и сердце неотступно звучал неведомый голос, шепчущий: «Регина».

Петрус вышел из дому около девяти часов; хотя сеанс был назначен на двенадцать, он не мог усидеть на месте и три часа, отделявшие его от долгожданной встречи, гулял неподалеку от особняка маршала.

Особняк Ламот-Уданов, расположенный, как мы уже говорили, на улице Плюме (ныне улица Удино), представлял собой огромное здание, возвышавшееся между двором и садом. В глубине сада, словно в оазисе за тысячу льё от Парижа, был еще изящный павильон, состоявший из столовой, гостиной и будуара. Павильон был заключен в огромную оранжерею, отделявшую это изящное дополнительное помещение от дома целой стеной цветов.

Стены оранжереи — за исключением основания конструкции — были стеклянными; сквозь стекла глядели, как в ботанических садах Парижа или Брюсселя, как в оранжереях знаменитого садовода Ван Гутта, тысячи экзотических растений; их листья, широкие или продолговатые и узкие, но все незнакомые Северу или Западу, сообщали этому уголку самый живописный тропический вид.

Павильон, со всех сторон окруженный деревьями, был виден только с южной стороны; в просвете между высокими каштанами и густыми липами можно было разглядеть решетку изгороди.

В будуаре павильона, этого сада под стеклянным небом, который напоминал и оранжерею, и картинную галерею (ведь там были собраны не только редчайшие растения, но и прекраснейшие произведения искусства), Регина ожидала Петруса, но не с нетерпением, какое испытывал влюбленный художник, а с некоторым любопытством.

Как истинная аристократка, она умела с первого взгляда оценить превосходство человека, в чем бы оно ни проявлялось. Сама наделенная превосходством над сверстницами, она с первых слов увидела в Петрусе необыкновенную личность.

Молодой человек пришел в назначенный час минута в минуту; он на все встречи приходил с безукоризненной точностью, которую Людовик XIV называл «вежливостью королей».

Вступая на этот цветущий островок Индийского архипелага, Петрус затрепетал от удовольствия и восхищения.

С порога в самом деле взгляду открывалось восхитительное зрелище, особенно для художника; даже во сне человеку с богатейшим воображением не могло привидеться то, что в этом райском уголке предстало перед Петрусом.

Ему казалось, что искусство и природа, слившись воедино, достигли вершины совершенства.

Здесь были собраны все жемчужины искусства, все богатства земли. Под огромными южноамериканскими папоротниками пара возлюбленных из розового мрамора обменивалась целомудренным поцелуем, как Амур и Психея Кановы; в равеналовых и пальмовых рощицах прятались наяды с развевающимися волосами, изваянные Клодионом.

Там были двадцать терракотовых фигурок, выполненные мастерами XVII и XVIII веков, Бушардоном, Куазево, а рядом — флорентийская средневековая бронза; под розоцветными растениями из Европы, под североамериканскими магнолиями — грации Жермена Пилона, нимфы Жана Гужона, амуры Жана де Булоня (этого великого мастера переманила у нас Италия и не хочет возвращать, хотя вот уже триста лет его тень требует считать его французом!) — короче говоря, сотни шедевров из глины, камня, дерева, мрамора, бронзы, со вкусом расположенные в этом подобии девственного цветущего леса. Каждый край присылал сюда свою, местную растительную достопримечательность, от кальцеолярий и пассифлор Южной Америки, от камелий, гортензий, канн, чайных деревьев до голубых, белых, розовых лотосов, банановых и финиковых пальм из Африки; от мимоз, смоковниц, гигантских папоротников с Мадагаскара до эвкалиптов, эпакридий, мимоз из Океании — одним словом, земной шар из цветов!

Регина казалась богиней-покровительницей, всемогущей феей этого сказочного мира.

Петрус не решался войти в гостиную даже после того, как лакей о нем доложил, и Регина была вынуждена повторить приглашение.

— Входите же, сударь! — с улыбкой пригласила она.

— Прошу прощения, мадемуазель, — отозвался Петрус, — но на пороге рая простому смертному позволено постоять в нерешительности.

Регина встала и повела Петруса в комнату, превращенную на время в мастерскую. Посреди нее стоял мольберт с холстом, достаточно высоким, чтобы можно было набросать портрет во весь рост.

На складном стуле лежали краски и палитра.

Об освещении позаботилась чья-то опытная рука — Петрусу почти не пришлось поправлять шторы.