© Е. Анисимов, 2022

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2022

© ООО «Новое литературное обозрение», 2022

Никогда не думал, что начну писать нечто мемуарное. Моя жизнь уже столько десятилетий стремительно неслась напропалую, и некогда было оглядываться назад, да и, честно сказать, не очень-то и хотелось оборачиваться – сколько я глупостей и ошибок в прошлом наделал, сколько сказал слов не к месту, стольких людей обидел, что порой рдеют от стыда и сожаления за содеянное мои уши. Но вот внезапно, благодаря ковиду в сочетании с моим, увы, почтенным возрастом, произошла перемена. Я с детства, со времен увлечения пиратскими романами, помнил редкое для почтенной публики слово маронинг. Так называется высадка наказанного за что-то моряка на первый попавшийся кораблю необитаемый остров. Да на прощание капитан весело кричал бедняге: «Джон, назначаю тебя губернатором острова!» Для многих это была лишь оттянутая по времени голодная смерть, а некоторые все же (в зависимости от ресурсов острова, удачи и трудолюбия) выживали и даже процветали. Наш маронинг, или «губернаторство» в совершенно необитаемой деревне, начался в марте 2020 года и длится вот уже второй год, причем маронинг развивается по второму, благополучному, сценарию, а новый теплый дом с печкой и уютной лежанкой (получившей название «Тысяча котов» из-за совершенно кошачьего нежного тепла, излучаемого ею), исправная машина, «Пятерочка», «Красное и белое» в 40 километрах от нашей пустой деревни, интернет и зум сделали маронинг совершенно комфортным, общение с природой, при полном отсутствии людей, нервных новостей по «Эху» – благостным. Как-то я взялся пересматривать в компе старые файлы и вдруг обнаружил отрывочные дневниковые записи (вести ежедневно дневник у меня никогда не хватало терпежу, но вот что-то интересное я стремился записывать). И в этих старых файлах оказалось немало забавных, памятных, любопытных историй, заметок, наблюдений из моей и чужой жизни и даже одна сказка и изрядная публичная речь. И все это не показалось мне так уж глупо – между мной и этим материалом уже возникло расстояние, некая перспектива, которая в моем возрасте уже измеряется десятилетиями, и справедлива французская пословица: «Il faut donner du temps au temps» («Надлежит времени дать время»). Несколько переработанных из этого материала новелл я поместил на своем чате в фейсбуке и стал получать на некоторые из новелл по полсотне, а порой и по сотне лайков. У меня фейсбучных друзей относительно немного (около трех сотен), поэтому такое число лайков, да и порой с комментариями, меня поразило: значит, моя писанина оказалась кем-то востребованной. Это обстоятельство обычно меня воодушевляет больше, чем привычное для автора ожидание наживы, а неосторожное письмо Иры Прохоровой, давшей совет собрать публикуемые новеллы в виртуальную папочку, чтобы потом издать на бумаге, осмыслило весь мой псковский маронинг. Возникла, правда, проблема, в какой последовательности всю эту пестроту размещать: по алфавиту скучно, по хронологии – нелепо, ибо прошлое и нынешний день в новеллах переплетаются, да и порой я не помню, когда что произошло и произошло ли вообще именно так. Поэтому последовал примеру одного французского новеллиста шестнадцатого века: написал названия всех новелл (кроме одной, сознательно помещенной в самом начале книги на листочках, вышел на галерею и бросил пачку этих листочков по ветру в сад, а потом собрал. В таком, определенном случаем порядке, и публикую их ныне. А читателю уже судить, катит все это или не катит.

Известно, что существует ряд (так называемых бродячих) сюжетов художественных произведений, находящих непосредственное отражение в жизни: граф Монте-Кристо, Ромео и Джульетта, Одиссея. Мой сюжет – самый заезженный – Золушка. Словом, непросто складывалась судьба героя. Я родился после войны в подмосковном городке, за сто первым километром. Здесь селились бывшие политические, а главным образом – уголовные преступники, которым был запрещен въезд в столицу. В доме на соседней улице маялась некогда Марина Цветаева. В пору моего детства ссыльные уголовники определяли общую стилистику жизни нашего квартала. Скандалы, матерщина, поножовщина и другие «прелести» криминального мира соседствовали с жизнью обыкновенных городских семей вроде нашей.

Второе, что определяло мою жизнь тогда, – безотцовщина. Родитель бросил нас с мамой, когда мне не исполнилось и трех лет, и с тех пор я больше его не видел. Для подростка это была глубокая и долго не заживавшая рана. Никогда не забуду моих героических походов в баню. Маме водить меня, достигшего семилетнего возраста, в женский день стало уже невозможно, и я ходил в мужской день самостоятельно – мама доводила меня до бани, а потом терпеливо ждала на улице – обычно коридор был заполнен донельзя жаждущими омовения. Помню, как был для меня страшен шипящий кран горячей воды, как тяжело было стаскивать из-под него полную почти кипятка шайку, часто в раздевалку я выходил недомытый, в мыле, пока какой-то дядька не объяснил, как надо мыться: сначала вымыть дочиста голову и забыть о ней, потом намыливать одну руку, другую, потом ноги, потом грудь и т. д. Это была наука! Но порой мужики в раздевалке шутили: опять не домылся, глазки-то черные! Из-за безотцовщины так и не исполнились горячие мальчишеские мечты: иметь велик с мотором, выстрелить из настоящего ружья, сходить с отцом в ночное, лежать уютно в лодке и смотреть в бесконечное звездное пространство. Третья особенность моей детской жизни – повальное пьянство в городе, во дворе, в семье. Моя бабушка (а я многие годы жил с ней, точнее, с ее сестрой – моей крестной) работала сторожем на ликеро-водочном заводе, и поэтому дома «праздник жизни» никогда не заканчивался. Тогда-то я невзлюбил советскую власть. После того, как веселые гости расходились из нашей кухни, по радио, которое вещало в режиме нон-стоп, в полночь звучал гимн Советского Союза, первые такты которого и до сих пор мне напоминают провал в бездонную яму. Задремавшая к этому времени крестная просыпалась, слезала с печки и выключала свет в моей комнате как раз в тот момент, когда я дочитывал книгу до самого интересного места. Посему на гимн у меня выработался условный рефлекс, как у собаки Павлова на удар током.

Несомненно, книги были главной отдушиной в моей жизни. Я читал всегда и везде, особенно любил лежать на высокой крыше сарая или в особом гнезде, которое устроил из досок в развилке развесистой березы. Голубые томики Жюля Верна, розовые Вальтера Скотта, пестрые Фенимора Купера, сиреневые Джека Лондона, сборники «На суше и на море», пиратские романы о капитане Бладе и ему подобных отважных героях заполняли мое существование. А восхитительный роман Штильмарка «Наследник из Калькутты» и бессмертный «Остров сокровищ» Стивенсона!? Карты этого острова я рисовал непрерывно, все усложняя и усложняя их! Я изрядно скучал на уроках истории – учебник я прочитывал в первый же день, как только покупал его в конце августа в магазине со странным названием «Когиз»… да и вообще знал историю значительно лучше учительницы, дерзко порой поправляя ее, как ныне делают студенты, проверяя сказанное профессором по Википедии, которая, как известно, врать горазда…

Были еще два обстоятельства, определивших мою дальнейшую судьбу. Первое – это Слобода. В километре от моего дома, на противоположном берегу речки Серьи (ославянившейся в Серую) возвышался Успенский монастырь – бывшая Александрова слобода, опричная столица Ивана Грозного, место некогда страшное, лютое. Многое там было достроено позже, в XVII–XVIII веках, но главные соборы и колокольня сохранились со времен царя-убийцы. В Троицком соборе, возле медных врат, украденных Иваном из Великого Новгорода во время кровавого погрома 1570 года, меня крестили в старинной каменной купели, потом сюда меня приводила крестная на богослужения, которые совершенно не волновали меня. Зато, стоя в храме, я вспоминал страницы «Князя Серебряного» и думал: «Вот тут стоял князь, а тут – Малюта Скуратов, а вон оттуда выходил сам царь». Порой даже казалось, что царь Иван присутствует здесь, особенно в сумерках. Иногда со свечой в руке я поднимался по узкой лестнице на колокольню, с площадки которой якобы слетел на кожаных крыльях отчаянный русский мужик, и видел над собой низкие, покрытые копотью потолки. Наверное – думалось мне, – это копоть еще от факелов времен Ивана, который тоже по этим же высоким и стертым каменным ступенькам залезал наверх трезвонить в колокола. Огонь свечи колебался от сквозняков, дрожь страха и восторга пробивала меня в те минуты. А еще вместе с приятелями мы искали следы подземного хода из Слободы к реке (нет в России ни единого известного места, где не бытовало бы предание о тайном подземном ходе). Нас вела мечта прославиться на весь мир: найти, подобно героям романа «Бронзовая птица», клад, либерию – библиотеку Ивана Грозного, – ведь считалось, что она где-то тут закопана. Наши раскопки обычно были недолгими – хозяева огородов, окружавших монастырь, гнали нас в шею с нашими лопатами и ломами. Но все-таки раз нам крупно повезло – мы выкопали полуистлевшую рукоятку сабли. И тогда меня будто током дернуло: буду историком – и никем другим!