Глядя на своего отца, слушающего восторженный стрекот маменьки, Алессандра думала о том, как он к этому относится. Его – не тошнит? Или он не вслушивается в то, что говорят, не замечает того, что творится? Всех этих ужимок, ухмылок, игр с интонацией, всей этой показательной восторженности? Отец Алессандры, живший с матушкой бок о бок много лет, давно занял приспособленческую позицию и справлялся с ней куда лучше дочери. А, когда у Алессандры совсем сдавали нервы, доставалось прежде всего отцу, выступавшему посредником между воспламенившейся Алессандрой и матушкой. В таких случаях отец пытался мягко урезонить матушку, но в лучшем случае его игнорировали, а в худшем поднимали такую стену огня, что у отца прихватывало сердце и поднималось давление, а Алессандра чувствовала, как жизненная энергия её собственного огня всецело переходит к матушке, а они с отцом – выпотрошенные тряпичные куклы.

Матушка вообще очень любила кукол. Наверное, до того, как удариться в аристократию, она была колдуньей вуду. Одной из её любимых кукол была её дочь, Алессандра. Синьора Эрнандес обожала таскать дочь по врачам, по чайным церемониям, по музеям, картинным галереям, но больше всего, конечно, по магазинам моды. И покупала всегда только то, что считала нужным, а не то, что иногда, очень редко, находила себе дочь. Она любила принарядить дочь в цветастые блузки на размер меньше нужного, к блескучему её вообще тянуло, как сороку. Возможно потому, что на самой синьоре Эрнандес вещи смотрелись вполне гармонично, тогда как блеклые черты Алессандры вместе с их обладательницей, терялись в них полностью. Волосы Алессандры так же были объектом пристального внимания матери. Их надо было то стричь, то отращивать, то выпрямлять, то завивать, то красить. Самой Алессандре было вполне достаточно стянуть их в хвост и забыть о них на пару дней. Потом вспомнить, что их надо помыть. На этом все её процедуры с прической заканчивались, ибо от многочисленных припарок, притирок и благовоний лучше волосы все равно не становились, а иногда становились хуже настолько, что выпадали. Тогда Алессандра покупала лекарства. Для своего возраста она наведывалась в аптеку так же регулярно, как в библиотеку, и покупала наиболее жирные и вонючие мази, цвет которых отталкивал больше всего.

Время от времени, когда матушка была в настроении для материнских ласк и доброго общения с дочерью, Алессандре перепадали объятия, сопровождаемые ласковыми именами как «чудище ты мое», «страшилище», «неведома зверушка», от которых Алессандра млела и забывала про все разногласия с мамой, а её огонь качался внутри и урчал. Когда Алессандра что-то роняла или отвечала дальше тридцати секунд, матушка задавала риторический вопрос, в кого Алессандра такая тупая.

К своему двадцатипятилетию Алессандра окончательно утвердилась в мысли, что она тупая, грязная и обладает грацией бегемота. Не удивительно, что на свой двадцать пятый день рождения, она кратно двадцати пяти хотела, чтобы её просто оставили в покое. Просто все взяли и забыли о ней, чтобы все исчезли и оставили её в тишине её комнаты, наедине с её книгами, в которых она находила покой и гармонию. Она загадывала это желание каждый раз и всякий раз это желание не сбывалось.

Алессандра смотрела на гостей и приходила к выводу, что не заслуживает ни их любви, ни понимания, ни сострадания, но и все эти люди как в доме, так и за его пределами не заслуживают всего этого с её стороны. Она смотрела на то, как отец, одетый на полный парад, берет из рук супруги бокал, полный пузырьков дурмана, и думала о том, как сильно будет у него болеть голова на следующее утро – такова плата за дурман.

Она опустила взгляд на темнеющее на подоле пятно от мази. И как оно появилось? Посреди красивых зеленых узоров, как посреди горных лесов вдруг образовалась… выжженная равнина.

«Я ведь все стерла, – думала она, вглядываясь в черноту овального пятна, – а ты взяло и проступило, еще и предательски ухмыляешься, красуясь здесь и лишний раз не давая мне забыть, кто я на самом деле такая».

Платье было на ней и одновременно существовало отдельно от нее, где-то рядом, так оно могло бы выглядеть на призраке без плоти и крови.

Допив своё вино, Алессандра поднялась. Пусть гости гуляют, а она исчезнет в свей комнате и никто и не заметит, а если заметят, то матушка расскажет всем, какой у Алекс закрытый характер, как быстро она устает от шума.

Её стажировка в Комиссии по делам огнемагии подходила к концу. Завтра она придет в КДО на собеседование на место куратора, если она пройдет его, она получит мантию с фиолетовой полосой, свой кабинет и подопечных. А еще она мечтала о том, как снимет себе маленькую-маленькую квартиру поближе к работе, и как не будет никуда выходить оттуда, кроме работы. И никто в целом мире её не тронет.

«Не смей пасовать перед трудностями, – сказала она себе, – иначе не добьешься даже этого».

В это время, намного севернее, во Франции, несколько десятков студентов магической школы Эдифьер столпились у стены, чтобы увидеть кто из них стал тем самым счастливчиком, кто едет в Британию на фестиваль магических школ. Повисший в воздухе кристалл кошачьего глаза отображал список тех самых избранных, которые были отобраны по успеваемости и отсутствию дисциплинарных провинностей. Алва Арригориага, сын скандально известного ученого Пейо Арригориаги, вряд ли мог входить в число тех, которые едут. Однако, именно его фамилия, а не фамилия его друга, Анатоля де Лакруа виднелась в кристалле. Солнечный свет, падающий через высокие витражные окна, раскрашивал фамилии в самые разные цвета. Его фамилии достался луч, прошедший через золотисто-оранжевый фрагмент стекла и казалось, что буквы подсвечены пробивающимся сквозь бумагу живым неуемным огнем.

– Ты едешь? – прозвучал изумленный голос друга над ухом.

Рассматривающий игру света Алва проигнорировал вопрос. Минерал и многочисленные прожилки цветов интересовали его куда больше, чем даже сам факт что его, ученика, хоть и старательного во всем, кроме точных наук, но давно заимевшего пагубную в глазах профессоров репутацию самого непутевого шутника на всем курсе, отправляют на Магический Фестиваль.

«Как будто летний рассвет, а ты встал рано и весь день впереди, и он весь твой, этот день, и все в нем сложится как нельзя лучше», – подумал он, пробегая глазами искрящиеся разными цветами имена и фамилии студентов снова и снова.

– Так ты едешь? – Анатоль терял терпение, желая поздравить витающего в облаках друга.

Всемогущие маги, как Алва старался ради того, чтобы сейчас увидеть свою фамилию, на карту было поставлено слишком много и дать маху он не имел права. Но… «Арригориага Алва, 5 курс» – гласил кошачий глаз. Что ж, теперь можно забыть о всех тревогах, о страхе подвести отца. Потому что все закончилось.

Он развернулся, ухмыльнулся задорно и ответил:

– Еду. А что, кто-то сомневался?

Можно позволить себе нахальство, даже когда рядом стоит верный старый друг, который столько сил принес в жертву этому листку с перечнем фамилий, которого будил среди ночи, не в силах самостоятельно справиться с паникой, возникавшей при мысли, что в сданной на зачет задаче точно есть ошибка. Можно позволить, ведь Анатоль даже в такой ситуации не способен завидовать. Их дружба была проверена годами, и Де Лакруа смеялся и искренне радовался за Алву.

– Да кто бы сомневался, Алва. Если уж тебя не взять, то кому тогда вообще ехать, мне что ли?

– Да глупости это все, – поддержал ироничный тон беседы Алва, – что ты там вообще понимаешь в этой межкультурной и межрасовой магии? Ты ведь и не интересовался ей никогда!

– Абсолютно не интересовался. Вот еще я всякими глупостями заниматься буду.

Так, переругиваясь в шутку, они пошли в сторону общежитий. Алве предстоял ряд важнейших дел, и все их нужно было выполнить совершенно срочно. Написать отцу, о том, что его сын вовсе не бездарь, а едет на фестиваль, в первое серьезное заграничное путешествие совершенно самостоятельно. Предвкушая это путешествие, сделать запись в личном дневнике. Начать собирать вещи. Отъезд, правда, только через два дня, но можно же начать уже сейчас. И неважно, что вещей не так и много, главное в сборах – это сами сборы, когда ощущаешь себя словно между двумя мирами. Еще не там, но уже и не здесь, словно моряк, увидевший с мачты линию берега и на мгновение ощутивший под ногами фантомную пока еще землю.