– Совершенно верно, – ответил Ральф.

– Так что я понимаю, почему вы не хотите делать то, чего никто никогда не делал для вас, особенно с учетом того, что вы дали своему сыну лучшую жизнь. Но сегодня семья совсем другая, чем прежде. Основываясь на своем опыте, скажу: большинство родителей, совершающих работу над собой, чувствуют, что оно того стоит, ведь это поможет вернуть им ребенка и внуков.

Я провел еще несколько сеансов с Ральфом и Рэйчел. Но так и не смог помочь им примириться с Фрэнком. Не потому, что их сын этого не желал; просто он не хотел делать это на условиях, установленных его отцом.

Совсем к иному результату пришла другая консультировавшаяся у меня семья. 26-летнюю Карину, разработчика программного обеспечения из Окленда, направила ее психотерапевт ради попытки общего сеанса с ее матерью. Девушка производила впечатление доброго, легкого в общении человека, привыкшего пребывать в тесном контакте с психотерапевтами. Она села и извинилась за то, что не успела переодеться после тренировки.

Когда я спросил ее о цели посещения, она ответила, что не уверена, что вообще хотела бы заниматься семейной терапией со своей матерью. «Я понимаю, что у матери было очень тяжелое детство. Действительно понимаю. Никому не пожелаешь пройти через то, что пришлось пережить ей. Но это не дает ей права настаивать на общении, если я этого не хочу. Это также серьезно осложняет мой брак, потому что каждый раз, когда я разговариваю с ней или ее навещаю, мне требуется неделя, чтобы прийти в себя. Вот, почитайте это письмо, – сказала она, протягивая свой телефон. – Для нее это типично».

– Довольно жестко, – сказал я, возвращая телефон.

– Я просто не знаю, как мне со всем этим быть. Я не разговариваю с мамой уже год и не испытываю ни малейшего желания это делать. Это заставляет меня чувствовать себя ужасным человеком, но моя жизнь без нее намного счастливее. Это делает меня плохим человеком? – спросила Карина.

Иногда ко мне обращаются взрослые дети, желающие проявить должную осмотрительность и определить, является ли их позиция отчуждения оправданной или излишне суровой. Я не считаю, что взрослые дети обязаны поддерживать отношения с родителями, особенно в тех случаях, когда в прошлом имело место жестокое обращение. Однако я действительно полагаю, что и родители, и взрослые дети должны в течение некоторого времени пытаться поставить себя на место другого, чтобы увидеть, можно ли построить удовлетворяющие обе стороны отношения. Родителям следует это делать, потому что вся ответственность лежит на них и никто никогда полностью не отказывается от родительского звания. Взрослые дети должны этим заниматься, потому что работа над проблемами детства обеспечивает лучшую основу для здоровых отношений и способности воспитывать своих собственных детей[13]. Кроме того, в большинстве случаев воспитание детей происходит вслепую, когда, казалось бы, правильные решения позднее могут оказаться неразумными, эгоистичными или даже вредными. У родителей должна быть возможность это исправить.

Но прямое столкновение с жестоким родителем требует мужества. Слушая Карину, я понял, что ее мать сильно преуменьшала (из-за чувства вины или неосведомленности) то, сколько боли она причинила своим воспитанием. Карина рассказывала о многочисленных случаях, когда ее мать вызывала у нее чувство стыда и унижения, особенно в подростковом возрасте. Из-за этого во взрослой жизни девушка испытывала тревогу и неуверенность в себе – комплекс эмоций, постоянно сопровождающий ее в повседневной жизни.

У американского писателя Рассела Бэнкса есть роман под названием «Скорбь»[14]. В кульминационном моменте этого произведения отец главного героя превращается в гиганта ужасающей силы, а затем гибнет в пожаре, намеренно устроенном его измученным сыном. Этой сценой Бэнкс показывает, что некоторые родители продолжают оказывать пагубное влияние на эмоциональную жизнь своих уже выросших детей. Совершив убийство, сын воображает, что положил конец глубоким внутренним страданиям, которые испытывал по вине отца.

Отчуждение часто является такой попыткой ослабить власть родителей над взрослым ребенком. Какой бы болезненной ни была разлука, многие взрослые дети сообщают, что прекращение отношений с родителями явилось единственным доступным им способом взять под контроль свою собственную жизнь. Чтобы задуматься о примирении, взрослый ребенок должен быть уверен, что сможет вернуться к отчуждению, если решит, что отношения все-таки нужно прервать.

Отчужденных родителей часто сбивает с толку моя готовность искренне разделять убеждения их детей. Они беспокоятся, что я склоняюсь к мнению, являющемуся неправильным, искаженным или несправедливо навязанным другими людьми. Но для эмпатии у меня имеется веская причина, в конечном итоге помогающая отчужденным родителям: взрослый ребенок должен чувствовать, что его интересы защищены и что человек (я), ведущий их на потенциальный бой, защитит их от того вреда, который все еще способен причинить родитель. Иначе ни один ребенок не войдет в кабинет психотерапевта с ранее отчужденным взрослым. Многих отчужденных выросших детей также заботит, что они утратят свои позиции, если начнут проявлять эмпатию по отношению к своим родителям. Они тревожатся, что почувствуют себя виноватыми, когда поймут, насколько те страдают от отчуждения, и боятся, что примирение явится результатом чувства вины, а не искреннего желания. Они беспокоятся, что, соглашаясь вновь поддерживать общение, простят родителям их прежнее травмирующее поведение. Они озабочены тем, что сила, необходимая им для противодействия авторитету родителей, будет подавлена чувством ответственности за них.

Я понимал, что Карина сможет простить свою мать, если та искренне попытается измениться. Девушка испытывала жалость к матери, чувство вины за их отчуждение и осознавала эмоциональные издержки для них обеих. Поскольку Карина пришла ко мне на прием, я предложил ей все же провести несколько сеансов семейной терапии, подчеркнув, что именно она будет задавать тон отношениям со своей мамой, определять продолжительность и частоту визитов. Я сказал, что в качестве условия примирения разумно попросить ее мать взять на себя ответственность за причиненную дочери боль. А также отметил, что согласие на семейную терапию не обязывает ее восстанавливать общение с матерью. Кроме того, я подчеркнул, что если бы было больше контактной посттерапии, мы бы разработали руководящие принципы в отношении дальнейших действий.

Во время нашей первой встречи Шинейд, мать Карины, не поспешила встать мне навстречу. Казалось, она все еще раздумывает, является ли этот визит хорошей идеей. Она с усилием встала, не торопясь сложила газету и сунула ее в сумку. Женщина последовала за мной, опустив голову, как будто собиралась на казнь. В моем кабинете Шинейд села на диван. Повернувшись ко мне, она объявила: «Ну, полагаю, вам пришлось услышать все о том, какой ужасной матерью я была». В ее голосе звучала смесь страха и презрения.