Москва приняла самолет без задержки. В зале прилета нас встречал Михаил Савельевич, весь в черном, но одет он был не для траурной церемонии, а для торжественной встречи. Артист встречал своего умершего друга артиста, не было только традиционных аплодисментов. Поцеловал руку вдове, обнял меня. Мама залепила рот рукой, сумка упала, и я не успел ее подхватить.
Машина М.С., мощный Cadillac Escalade, легко поглотила наш большой багаж и нас и быстро унесла из суеты аэропорта в целительную тишину и сверхмедленное время жизни леса. И когда из-за высокой ограды показался дом и, как живой, всмотрелся в нас и, даю голову на отсечение, молча сосчитал нас и недосчитался хозяина, я понял, наконец, что все изменилось. На планете каждый день может наступить конец света, но каждый из нас вдобавок носит в себе свой собственный апокалипсис, и когда он таки наступает, изменяется все. Но это еще надо увидеть. Умер мой отец, и я остался один и вышел на линию огня, последний в роду, заключающий в себе множество метафор, в том числе и трепещущее звено в мыслимой и немыслимой сцепке со звеном моего отца, который ушел и остался во мне и до меня. А внутри меня зона, в которую бегут мгновения, и это место для следующего звена.
Поминальный обед приготовила Виктория Артуровна сама, никого не подпустила. Фарфор, хрусталь, серебро украшали большой стол. Чудесная еда – папа любил вкусную еду, прекрасное вино, армянский коньяк, финскую водку. Память вернула меня в недавнее прошлое, на банкет в норвежском посольстве. Абсолютно другой вкус при одинаково высоком качестве.
– Никогда не поверил бы даже Кассандре, что мне предстоит пить за упокой души вашего мужа и отца, – начал М.С., и говорил он, человек-молния, медленно и тяжело. – Он был в тысячу раз живее меня. Он всегда удивлял меня; я очень сильно подозревал, что он дал жизнь не одному своему сыну, а всему живому, как сила, которую чаще всего называют богом. Какая там искра божья – в нем всегда горел огонь. Мне он казался прямым потомком античного бога-мастера. То же волшебное мастерство, тот же масштаб. Я старше его, которого имел честь называть братом, но иногда вдруг понимал, что я перед ним мальчишка. Он был каким-то вечным, а значит, он есть. Он там, куда иду я. И теперь-то мне стало абсолютно ясно, что важнее его, дороже его в моей жизни не было никого. Исключая, конечно, маму. Память о нем для меня свята.
– Спасибо, – нарушила долгое молчание мама. А когда зазвучала ее поминальная речь, мы все, М.С., Виктория Артуровна и я, став ее маленьким народом, то есть единым целым, заплакали разом. Я не приведу ни слова из сказанного ею, не потому, что забыл. Прекрасно помню каждое слово и не забуду никогда. Просто ее голос, наполнявший слова, невозможно повторить. Невозможно.
Прошедшие днем похороны, на Новодевичьем кладбище, получились большими, неожиданно многолюдными. Времени почти не было, но все узнали и успели. Стало зримо, как его любили, и музыканты, и любители музыки. Знакомые и незнакомые лица, старые и молодые, породнились в неравнодушии и сострадании и на время забыли о соперничестве. Всех поразила эта смерть: в самом расцвете жизненных и творческих сил, ни дня не болел, любимый женой и обожаемый всеми, само олицетворение жизнелюбия и жизнестойкости, счастливчик, любимец богов – и без шансов, в мгновение ока он там, где нет обратной связи. Где справедливость? Где хоть одна молекула смысла?
Горе не может уволить с работы, и приходилось возвращаться к делам и занятиям, без которых жизнь концертирующего музыканта невозможна: ежедневной работе с инструментом. Мама осталась в Москве, а я отбыл на дачу. Со скрипочкой работы Штайнера я бродил по дому и заполнял его звуками, будил его. Начал с фуги Баха, совершенство которой залечивает страшные раны. Бах сам играл на Штайнере, и это обстоятельство меня волнует, когда я беру в руки инструмент того же мастера. Адреналин, полученный от фуги, я использовал в Паганини, запоем сыграв, почти без пауз, первые пять каприсов. Они такие разные, что чувствуешь себя прошедшим пять разных миров. Сумасшедшие ощущения. Стендаль, которому сказочно повезло слушать Паганини в интимной обстановке салона, слушать именно каприсы, испытывал, несомненно, похожие чувства. Есть его признания, к счастью. Вернувшись к Баху, я погрузился весь в работу над Чаконой и мог бы оставаться под сводами ее вариаций часами, но бесцеремонный мобильник вернул меня в настоящее. Новая соседка, весьма уверенная в себе особа (молодость, красота, деньги) просила показать ей окрестные места. Пришлось пойти навстречу, подсесть в ее мощный джип в качестве штурмана и поездить по местным проселкам – то еще ралли. В награду был приглашен в аптекарский дом на чай, но вынужден был отказаться: галопы хороши в танце и в верховой езде. Дома наверняка ждала меня мама, мы нею были приглашены на обед к М.С., так что красивой соседке и ее таинственному отцу-мафиози были принесены очно-заочные извинения. Простились холодно, но в нас не стреляли. Будем поддерживать добрососедские отношения!
М.С. встретил нас у ворот своего дома и провел внутрь. Великолепная и вездесущая Виктория Артуровна уже ждала у накрытого стола. Не из чревоугодия, но из чувства сиротства нас тянет объединиться за одним столом, подумал я, взглянув на печальные лица мамы и М.С. Хозяин, в синей сорочке и лучшего качества джинсах, выглядел, назло почтенным летам, моложаво. Статность, породистая сухощавость фигуры, благородное смуглое восточное лицо с армянской особинкой: мягкие черты, большие темные печальные глаза под чистым лбом. Тонкий нос и губы, вылепленные чудесным армянским языком. Концерт Хачатуряна он играет лучше всех, у него преимущество перед другими великолепными скрипачами: кровь, в которой растворены язык и мелос. Ойстрах – да, он первый, и Арам Ильич доверил концерт и посвятил ему. Но для абсолютного слияния с армянским концертом нужно быть своим в стихии армянского народного танца, в ашугской манере исполнения, где скрипку зовут джутак и где нежнейшая мелизматика происходит из родной фонетики. Можно войти в образ, но влезть в шкуру невозможно.
– Армяне – христиане с 301 года, – внимательно разглядывая рюмку констатировал М.С. – А до этого времени, как и многие другие народы, были язычниками. И одну из главных богинь армян звали Анахит, а одно из самых любимых армянских женских имен – имя Ануш. Я вижу в этих созвучиях, дорогая Анна Львовна, волшебную для меня связь. Может быть, и наверняка, я грешник, и нет мне прощения, но мои боги Бах и Бетховен и еще другие, их немного, а Ваш супруг и мой духовный брат для меня не ниже архангела, и Вы наша царица и богиня. Вот так все высоко, голова немного кружится! Но не страшно, не можем упасть, потому что хорошо сидим. Сами сели и сидим, не боимся. Пусть боятся те, кто избрал своим инструментом, на котором они играют с людьми, подлость. Мы играем на куда более благородных инструментах. Хотя в этом мире никто не застрахован…
– Меня позвали на партию Розины в Мариинку, – объявила мама.
– Когда спектакль?
– В октябре.
– Значит, когда я Моцарта в Зальцбурге буду играть, ты будешь петь его в Питере.
– Почему я все узнаю последним? – шутливо возмутился М.С. – И что заказали австрийцы?
– Четвертый, Пятый, Шестой и Седьмой. И Третий.
– Какое пиршество! Отправиться на родину бога, прожить там три чудесных жизни – и остаться в живых! Вот это жизнь! У меня хорошее предчувствие: под покровительством Амадея с тобой случится что-то хорошее.
Серебристо-стальная, побитая чернью густейшая шевелюра М.С. воинственно топорщилась. Для пророчества требуется выплеск энергии, даже для сбывающегося лишь частично.
Что может со мной случиться?
На следующий день М.С. улетал в Израиль, и я отвез его в аэропорт. Шел дождь, дворники не справлялись с водопадом на лобовом стекле, но самолет, не оправдав наших опасений, вылетел вовремя и взял курс на Ближний Восток, в земли с историческим процессом сумасшедшей интенсивности, населенные народами с вечно натянутыми нервами и горящими глазами. Монотеистические идеи, испепеляющие их умы и души, доставили много хлопот всему остальному миру. И этой истории не видно было конца, безумие прогрессировало. Но даже в полном мраке горит огонь светлого разума, и вот, прекрасный армяно-российский скрипач летел на встречу с прекрасным американо-израильским скрипачом, чтобы помузицировать, поиграть вместе и порознь бессмертную классику и народную музыку. Израильский коллега слыл большим мастером игры в манере народных еврейских скрипачей, клезмеров, а М.С. был не менее искусен как армянский скрипач-ашуг, и была идея сопоставить и сблизить два этих своеобразных мелоса. Аэровокзал был забит мятущейся публикой под завязку: многие рейсы откладывались до лучших времен. С трудом пробившись к выходу, я шагнул было в сторону парковки, но тут в меня врезалась молодая особа и, не извинившись, помчалась дальше, сметая все на своем пути. Воспитание это то, чем мы можем похвастать все реже. Я посмотрел вслед этому урагану в юбке, успел отметить аккуратную попку и стройные ножки и простил грубиянку. Надо уметь прощать.
