Закатное Кашляет город в красной закатной пыли, мусорным шорохом кружит пустые арки. Нитки запутали, скомкали, в петли свили пьяными пальцами наши слепые парки. Всё дежавю в этом горячем сюре: ветер колючий, карликовые смерчи. Где ж это было? – петли, кирпичный сурик… Город зеро не отпускает смертных. Это тупик. Но помнишь – ступени, слева, — в прошлой какой-то жизни все это было: ржавые прутья, древних проломов зевы… Только не трогай расшатанные перила! Город пустой, секущий лицо ветрами, весь на ладони – маленький, муравьиный. Небо почти вертикально стоит над нами, падает и… промахивается. Мимо. Пандемия На Невском холодно и пусто. Маячит в маске постовой, и что-то ищет призрак Пруста, бредя по мёртвой мостовой. Сквозь щели карантинных ставень не то закат, не то пожар. Нас Бог на паузу поставил в момент крутого виража, и мы зависли в странных позах на зыбком лезвии луча, но всё ещё взбиваем воздух, ногами суетно суча. А всё кругом крупнее, чётче — вот голубь стонет на окне, вот неустанный древоточец ползёт по медленной стене. Озон, гроза в начале мая, и так прозрачна суть вещей… А мы её не понимаем. Не понимаем. Вообще. 9 мая 2020 Сидим себе, справляем майские. Столы накрыты, сняты маски, и коньяк тут, и икорка с булкой вам — не то что тем, кто лёг под Пулковом. На яства и ряды бутыльные глядят со стен портреты пыльные. И дед глядит, хлебнувший бедности, а в сорок два пропавший без вести. Он воевал всего три месяца. Кровавая крутилась мельница, звезду пробило на околыше — и ни могилы, и ни колышка. Над битвой ангелы военные метались в ужасе, наверное, теряя подопечных в хаосе, а на земле война сжигала всё. И младший становился старшим, и за братом рвался в это страшное, и мамки, зажимая рот рукой, бежали с воем за полуторкой… А нынче мы, потомки бледные, сидим и пьём за дни победные, боясь то кризиса, то вируса. Не дотянулись. Недовыросли. Зима близко
О чём вы, о каком пути особом? Я тихо становлюсь социофобом, всей кожей чуя ледяной прогноз — что воздух обжигающе ментолов, что близится зима в игре престолов, и мир идёт вразнос. Наедине с собой слышнее звуки: с угрюмым лязгом танки и базуки в невидимого целятся врага. И, с криком вскинув тоненькие руки, роняют тапки маленькие муки и падают в снега. Грядёт зима. Я не хочу о грустном. Но, боже, как смертельно пахнет дустом легчайший первый снег. Забьёшься в щель – а третья мировая, железной фомкой плинтусы вскрывая, идёт, одна на всех. «Бараньи рёбра фонарей над скоростным шоссе…» Бараньи рёбра фонарей над скоростным шоссе, и мокрых туч овечья шерсть кровавится закатом. Дымятся потные бока, и все бегут как все, и очумелые стада теряются за КАДом. А я стою, смотрю наверх, где зреет первый снег, и самолётика звезда блестит во мгле полынной. И красота, и чистота, и место есть для всех, и пастушок трубит в рожок над головой повинной. «Как снежная пушка, бесшумным зарядом…» Как снежная пушка, бесшумным зарядом набухла пушистая мгла, и терпкая горечь по всем, кто не рядом, упруго за горло взяла. В тоскливое время распухших миндалин согрей себе чай с молоком. Ты просто по-русски нелепо ментален, не стоит грустить ни о ком. Не видно луны, дело близится к ночи, мы сами себе сателлит. Осеннюю песню миндальный молочник тихонько скулит и скулит. Смотри, как с беспечною волей цыгана слетает снежок на поля. И ясно, за что эта жизнь дорога нам, и свежесть в молочном тумане циана, и сладость, и яд миндаля. «Тут солнечно и холодно. Зима…» Тут солнечно и холодно. Зима. Вот девочка с коленками худыми протаивает лунку в белом дыме. О, Господи, да это я сама проваливаю в облачный сугроб горячий лоб… Дышу-дышу. Совсем осталась малость. Сим-сим, откройся! Нету терпежу. Ещё чуть-чуть – и лунка продышалась, и я в неё так пристально гляжу. А там, внизу, виднеется земля — мохнатая, зелёная, большая. И море. И скорлупка корабля. А тут зима, сугробы распушая, сверкает ослепительно окрест. И я как перст. Кому сказать – «я больше так не буду», кому кричать сиротское «ау, пожалуйста, пусти меня отсюда опять туда, домой, где я живу»? Сама себе и птица, и гнездо, сама себе ребёнок и родитель. И медленно, как болеутолитель, внутри меня, стихая, нота «до» уходит в шорох зрелого зерна. И – ти-ши-на. |
