После всех церемоний я вернулся в свою холостяцкую квартиру в Москве. Меня охватило желание облагородить быт, навести уют. Принялся драить, мыть, скоблить и чистить. Закончив, потянулся к телефону: сейчас позвоню матери и доложу, как классно отдраил чугунную раковину на кухне, казалось бы, на веки вечные покрывшуюся желтоватой плесенью жира. А как легко и приятно отчистилась плита! И все это благодаря железной мочалке, которую я привез с собой, мне ее дала мать, она лежала там давно, а я все забывал взять… Уже набрав номер, вспомнил, что звонить некому. Скоро на работу. Как меня примут после долгого отсутствия? Стал машинально есть сладкое осеннее яблоко; такие яблоки мне часто покупала мать, когда я был подростком. Желтые яблоки с черными точками. Вкус у них как у сладкой картошки.

Не только вкус яблок напоминает мне о ней. Запах ее – не болезни, а фланелевой пижамы, ночной рубашки – они пахли такой свежестью! Как от младенца. А я даже не догадывался, почему. Оказалось, что это всего лишь кондиционер для белья, которым пользовалась ее сестра, когда стирала ее вещи. Прелый, детский запах. С того момента он всегда напоминал мне о ней.

Ложась спать, я думал о конфликте отцовских и материнских черт во мне. Неуверенность, кротость и самобичевание матери, ее умение расположить к себе людей. Отцовская гордыня, неуживчивость, яркость, острый и даже жестокий язык, беспощадный, все подмечающий глаз. Если бы я был таким как мать, я бы с легкостью притягивал к себе окружающих, они бы любили меня, я бы их любил и жил бы для них. Но как быть с наследием отца? И разве можно отказываться от такого сокровища, которым он меня наградил?

Проснувшись ночью, я вдруг подумал, что ни разу не видел детской фотографии матери. Их не сохранилось. Да их и не было почти что, времена были такие, что не до фотографий. Я потом расспросил об этом тетю Галю и она так и сказала: «Какие фотографии? Мы и не думали об этом!» Поэтому мне пришлось создать ее.

Вот она на этом фото, моя мать и вся ее семья, позируют во дворе своего частного дома, в маленьком сибирском городке. Они надели самое лучшее, стоят как на параде. Вот Татьяна Никитична, мать семейства, та, что говорила «Щ» вместо «Ч», у нее взгляд исподлобья. Рядом ее муж Иван Георгиевич, щеголеватый и уверенный, хорохорится, с лихо заломленной фуражкой, из-под которой видна густая шевелюра. Около него тетя Галя, старшая из всех детей, мелко и опасливо смотрит в объектив, словно прикидывает, сможет ли добежать до дома, случись что. Вот дядя Юра, черноволосый и худющий, смотрит глазами-угольками, как загнанный зверек, куда-то вбок. А вот и младший, дядя Толя, капризно оттопырил губу, словно вот-вот разревется, косится на мать, будто хочет узнать, уместно ли в этот момент заплакать, произведет ли это должный эффект?

Эта старая черно-белая фотография нужна мне лишь для того, чтобы я смог увидеть мать ребенком: девочкой в ситцевом платье, с чумазым лицом и сбитыми коленками. Среднего ребенка, который получил меньше всего внимания в этой семье. Она, в отличие от остальных детей, смотрит в объектив отважно, словно решилась на что-то. После съемки она бежит за ограду, доходит до леса, он пугает ее своей тишиной и огромностью, она возвращается во двор, гладит рыжую кошку, потом заходит в дом. Снова выходит из него и долго стоит одна у забора, пока ее не окликает старшая сестра: «Любка! За столом все давно! А ну, иди скорее!» Наклонив голову, словно упрямясь, моя будущая мать заходит в дом.

В первый же день после месячного отсутствия я сразу понял, что на работе мне не очень рады. Носатая, тощая и злобная мужеподобная девка с большим носом и командными замашками, которая считалась главной в отсутствие начальника, сразу же мне нахамила. Я нахамил ей в ответ, она опешила и немного зауважала меня, но недолюбливать не перестала. Второй редактор, которого я прозвал за вальяжность и неторопливость Котофеем, приходил в редакцию, когда хотел, у него был свободный режим, он помимо работы с нами писал претенциозные тексты в самый популярный журнал издательства и пользовался за это уважением. Он был чудовищно хитрожопым созданием, этот Вася, и даже имя у него было кошачье.

Пока меня не было, в нашу команду влился еще один редактор, Глаша, совсем молодая девчонка, дочь какой-то медиа-шишки; никогда не видел таких доченек, и вот пожалуйста, смотри на нее хоть все восемь часов в день. Котофей уже отчаянно с ней флиртовал. А меня эта вертихвостка бесила.

Рабочая неделя прошла на подъеме, я одновременно занимался двумя проектами, мне было интересно. На выходные приехал домой, к отцу, который находился под присмотром «приходяще-уходящих» сиделок – они бывали два раза в день, утром и днем, делали еду и уходили почти сразу, почти все время он оставался один. На постоянную сиделку нам с братом не хватало денег, да и мы решили, что так даже лучше, отец не возражал, хотя втайне был недоволен. Кому охота сидеть одному после того, как с тобой кто-то все время был, да еще такой, как наша мать?

Зайдя в комнату, которая была совсем недавно ее комнатой, я увидел домашние халаты за дверью, на крючках. Мне на секунду показалось, что она ушла в магазин или с Биликом на Волгу и скоро вернется.

На следующий день приехал брат, мы поехали на кладбище. Тоскливое мероприятие, сорок дней… С нами, конечно, была тетя Галя и другие родственники. По дороге я вспомнил, как однажды, когда мне было лет 14, мать попросила меня поехать с ней на кладбище – прибраться на могилах у деда и бабки, ее родителей, Ивана и Татьяны.

Было позднее утро. Я давно проснулся, но все равно притворялся, что сплю. Мать заходила ко мне в комнату и, видя меня «спящим», уходила на кухню, настойчиво там гремела. Наконец подошла и громко сказала: «Ну, проснись же! Нам надо ехать!» Я открыл глаза и сказал: «Я не хочу! Езжай одна!» Она ответила очень взволнованно, так, что ее голос задрожал: «Я не могу туда одна ехать, я боюсь! А вдруг кто-то нападет на меня? На кладбище страшно ехать одной!» Мне стало стыдно. Я угрюмо поднялся и пошел завтракать.

Я вдруг подумал, когда уже был на кладбище, что инфляция в Москве снова выросла. Теперь приходилось еще больше экономить. Меня передернуло от холода, брат с укоризной спросил: «Уже замерз?» Скорее бы в дом, к столу…

Вот и дом, и стол. Отец уже сидел во главе, как полагается. Как же он постарел. Превратился в настоящего старика-инвалида, язык его плохо слушался. Однажды услышал от него: «Ну и мерзкий же у меня стал голос!» Не то чтобы мерзкий, просто не его голос, вот и все. А так голос как голос.

На поминках народ потихоньку расслабился: выпивка, еда, разговоры, последние события. Я тоже включился в разговор, брат посмотрел на меня укоризненно. Я сорвался на него. Что теперь, не поговорить совсем? Мать, кстати, любила, когда едят и говорят, когда общаются. Тетя Галя заголосила: не ссорьтесь, ребята! Брат хмыкнул обиженно.

Гости разошлись, мы начали убирать со стола. Брат все-таки набрался. Проходя мимо меня, сидящего в папиной комнате и зачитавшегося случайно выбранной книгой, он пробормотал: вот, посмотрите на него, мы тут таскаем, а он… Я резко ответил; он меня особенно раздражал, когда был пьян. Он заорал: да я тебе щас! Ну вот, дошло до угроз. Тетя Галя встала между нами, не давая сцепиться. Несколько дней спустя в телефонном разговоре (он опять был пьян) мы послали друг друга матом. После этого мы не общались месяц, но на «дежурствах» это не отразилось: каждые две недели к отцу приезжал то он, то я. После материной смерти отец боялся остаться один, боялся, что мы откажемся от него, сдадим в дом престарелых. Но мы такого никогда бы не допустили: сдать отца в дом престарелых? Многие отказывались от своих стариков, но не мы. Не такой уж большой подвиг, но все-таки.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».