На все про все ушло три недели, а я думал, что управлюсь за одну. Когда делали операцию, ввели большую дозу анестезирующего, я три дня от него отходил, не мог даже в туалет встать, блевал и мочился в утку, слабость и головокружение были очень сильные. Когда вышел, отец оставался в палате интенсивной терапии, он едва выжил, я был в курсе, что последствия будут тяжелые, но мы не знали, что точно его ждет. Вообще, говорили, удивительно, что он не умер. Я стал ездить к нему, но ночью дежурили с ним либо мать, либо тетя Галя, брат тоже приходил, приносил дорогие лекарства. Придя к отцу в первый раз, я его почти не узнал – это был враз постаревший человек, плохо побритый, мечущийся на грязной постели, с капельницей, на которую он недовольно смотрел и ругался; у него еще и голос изменился, он словно охрип, его едва можно было расслышать, он говорил страшным шепотом. Он все просил меня дать ему трусы, чтобы он смог поскорее вернуться домой. «Трусишки мне дай, Максим, мне домой надо, работы много!» Вот что он шептал мне своим страшным шепотом, он ничего не соображал и при этом говорил очень дельно и убедительно. Когда я испуганно отвечал, что нельзя никуда уходить, он сердился и вяло махал рукой на меня, отворачивался, потом ругался на капельницу, смотрел, как из нее капает физраствор ему в вену, говорил этим ужасным шепотом «Ссыт», потому что капельница «писала» по капле, кап, кап, сводящая с ума методичность. Его доставала атмосфера этой палаты, в которой помимо него лежало еще человек пятнадцать. На второй или третий визит я угостил его бананом, он съел его покорно, как маленький ребенок или животное, на это было тяжело смотреть. После банана его пучило, он плохо спал. Тетя Галя, врач-терапевт на пенсии, объяснила, что так делать не надо. Больше я его не кормил.

Однажды, в один из таких приходов, по словам матери и дежуривших медсестер, я «спас» отца. Придя, я увидел, что он «загружался», язык заплетался, глаза закатывались. Я всех поставил на уши, прибежала медсестра и поставила ему капельницу. Сказала, что если бы еще несколько минут, то он бы «ушел». Куда ушел? Туда, сказала мне мать. Ее как будто это расстроило. Она призналась мне позже, что подходила к врачу и говорила ему, что не надо его спасать. Врач ответил резко: мы будем делать то, что обязаны. «Так ведь ты сама сколько раз его спасала!» – воскликнул я. Она всю первую ночь просидела с ним, а это было самое критическое время, когда больные срывают с себя капельницу, мечутся и часто погибают. И последующие ночи сидела на стульчике в палате, дежурила. Она отмахнулась и со вздохом сказала: «Он ленивый. Он не будет бороться… Так и останется лежачим, больше не встанет».

Скоро конечная, Москва, Ленинградский вокзал, пассажиры уже заняли места поближе к выходу, чтобы не толпиться в очереди. В России не любят очередей, они напоминают о советском прошлом. Только мне некуда было спешить.

Я был недоволен работой копирайтера в компании, производившей игровые автоматы. Писать пресс-релизы, помогать в разработке пиар-стратегии, все это было явно не мое. Хотя с начальником повезло и зарплата была нормальная, не такая уж большая, но на уровне рынка, к тому же под Новый Год всем выдали премию в половину зарплаты в конвертах. Я сдружился с Андреем, дизайнером. Он был тоже как я неприкаянный и довольно одинокий, ранимый, правда, недавно сошелся с женой и участвовал в воспитании дочери, уже подростка. С какого-то момента Андрей стал ходить угрюмый, жена, видать, трепала ему нервы. Да еще они со старшим братом ухаживали за теткой, у которой была деменция и жили с ней в одной квартире. Мы с ним недавно поссорились, теперь мне совсем было не с кем общаться в этом неплохом, но чужом коллективе. Меня вдобавок мучила нереализованность, да и то, что происходило дома – отец парализованный, материна апатия, – радости не прибавляло.

Это был последний Новый Год, который наша семья встретила в полном составе. Я и старший брат приехали вместе, на одной электричке. Как всегда, всю дорогу говорил он, я слушал или вставлял несколько фраз, когда он замолкал, чтобы перевести дух. У него было бодрое, но нервное настроение: денег мало, работы нет, его «ушли», зато он встретил, как сказал с гордостью, женщину своей мечты. Я словно впервые увидел его – с блестящими глазами, похожего на мальчишку, влюбленного и окрыленного. Теперь он хотел доказать ей свою состоятельность, творческую и материальную. Он начал писать новый сценарий для блокбастера, он познакомился с продюсером.

Брата заело, когда я начал раздавать подарки всем на Новый Год, и ему тоже: сто долларов, одной зеленой бумажкой, красиво! Также отдал матери небольшой долг, который висел на мне с апреля, плюс еще дал денег. Папе достался хороший коньяк. Немного ему можно, хоть мать и протестует. Основательно набравшись, брат закричал мне: «Ничего у тебя не получится!» Я глядел на него молча. Никогда он так открыто не высказывал мне своей неприязни.

Мать впервые была нам не рада, я видел это отчетливо. Еще заметно было, что она плохо себя чувствовала, она выглядела уставшей и испуганной. Пес Билли, хитроватый как все фокстерьеры, но очень симпатичный, тоже был не очень доволен, он чувствовал настроение. Потом брату стало плохо, он блевал в ведро, которое мать успела ему подставить, часть блевотины попала на ковер. Мать ругалась и оттирала ковер, брат кричал дурным голосом, что это оттого, что он принимает на себя все наши проблемы. Впервые я видел его таким странным. Мать сказала ему, что устала от этих «выпиваний» и «посиделок». Она говорила это часто, но в тот раз сказала особенным тоном, от которого мне стало не по себе. Брат обиделся и ушел спать. Отец давно уже заснул. Я и она, мы пошли разговаривать на кухню, я был рад, что ее внимание наконец было только со мной. Но она была где-то далеко во время разговора. Я не узнавал ее.

Сразу после Нового Года мне позвонил заместитель генерального директора крупного московского издательства, ему передал мои контакты главный редактор журнала, с которым я недавно разговаривал. Журнал этот был самым ценным активом в этом издательстве, международная франшиза, он мне очень нравился, я просто мечтал там работать. И вот мне позвонили «оттуда» – правда, это другая редакция, соседняя, все сидят, по сути, вместе, в одном открытом помещении, опен-спейсе, и им нужен был редактор, который занимался бы рекламными проектами. Но там тоже присутствует сильный элемент творчества, заверил меня этот человек. Конечно, я не сомневался в этом.

После неформального собеседования с «замгендира» и директора по этим спецпроектам я понял: это мой великий шанс. Я должен, должен туда попасть. Должен! Это настоящая редакция, моя давняя мечта. На все про все ушло около месяца, нет, меньше. Просто время тянулось так медленно! Я несколько раз звонил ему узнать результаты собеседования. И вот он сам позвонил и сказал мне, что наконец решил, что возьмет… меня. О, как я был счастлив! Я буду теперь работать в редакции, в московском издании! В международном бренде! Моей радости не было предела. И только мать была не очень рада. Ее стали пугать резкие изменения. «Ах, ну что ты, все будет так хорошо, так хорошо, так хоро… Что, ты хочешь усыпить Билли? У тебя упадок сил, тебе не по себе, у тебя какие-то боли, тебя рвет от запахов его еды? Что это, мама?» Я был не готов такое слышать, если честно, так был упоен предстоящим счастьем, утешал ее как мог и быстро выбросил все это из головы. Нет, она не будет усыплять Билли, мы этого не позволим! Уж брат точно этого не допустит, ведь это он дарил его папе на шестьдесят лет. Отец тогда был более-менее здоров.

В следующем телефонном разговоре мать призналась мне, что, когда ходила на массаж в больницу (у нее какие-то боли), мечтала остаться там подольше. «Я бы там даже пожила!» Зачем ей там жить? Я не понимал этого, и меня снова испугал ее голос.