– Добро пожаловать на ваш первый бал невест! – громко, так, чтобы расслышали все в зале, сказала Надин, и толпа выдохнула, то ли с облегчением, то ли с разочарованием. Потом дама наклонилась и вполголоса произнесла, не убирая довольной улыбки со своих губ: – Я человек откровенный, Глеб, и вы мне не нравитесь. Но сегодня вы мой гость, так что забудем на время наши разногласия и выпьем шампанского, – мелодичным тоном пропела Надин, пристально вглядываясь в глаза юноши под маской волка, а потом в сторону уже громко и повелительно добавила: – Шампанского! Шампанского!

Джемма, поняв, что Николя на балу не будет, решила в выборе платья руководствоваться предпочтениями Глеба, который при последней встрече явно демонстрировал, что романтические особы ему по душе. Поэтому она на свой страх и риск отложила в сторону платья, подобранные для нее Надин, и остановилась на нежно-голубом облаке из фатина. Подол платья доходил до самого пола, образуя вокруг ног пышную пену, рукава были полупрозрачными и объемными. И сейчас Джемма плыла по залу, утопая в нежности фатина, чувствуя себя прекрасной принцессой, она отводила в сторону руку, любуясь тем, как ее стройные запястья просвечивали через тонкую воздушную ткань, но, как только зазвучали первые аккорды полонеза, ее увлекла волна воспоминаний. Ее собственный бал невест, когда она была конкурсанткой, с тех пор прошло, наверное, лет шесть, она как будто до сих пор ощущала, как пахли цветки жасмина в ее венке, и помнила, как Николя пытался сорвать с нее этот венок, но Надин пришила его к волосам Джеммы нитками. Несмотря на то что прошло шесть лет, Джемма могла воспроизвести в памяти каждую мелочь. Они с Николя были одни в ее спальне, и Джемма думала, что это будет самая романтическая ночь в ее жизни. Свет от настольной лампы слабо освещал угол изящной тумбочки и часть кровати, застеленной розовым жаккардовым покрывалом. На это покрывало сначала упал черный пиджак смокинга, потом бархатная бабочка Николя, следом полупрозрачное болеро Джеммы, украшенное мелкими камушками. Она была уверена, что они будут вместе всегда, Ник и его крошка Джемма, как две хорошенькие фигурки из музыкальной шкатулки, которую ей подарили на Рождество, или попугайчики-неразлучники, которые умерли вместе, а мама сказала, что они просто улетели в теплые края. Кто внушил ей тогда эти романтические фантазии про единственную на свете любовь и спутника, которого почувствуешь сердцем? Может, сказки или мультфильмы, а может быть, все-таки мама, неудивительно, что она не общалась с прагматичной и приземленной Надин. А может быть, это все внушил ей сам Николя.

– Ты моя единственная любовь, – сказал он тогда, медленно опуская бретельки ее шелкового платья. Он аккуратно взял ее за подбородок, прикоснулся к губам, а она не двигалась и не дышала, замерла, наслаждаясь каждым его движением, потом Ник прикоснулся к ее волосам и попытался снять злополучный венок. Он дернул его, Джемма закричала: «Ай!»

Ник засмеялся.

– Ты что, пришила его нитками к голове?

В тот момент Джемма хотела провалиться сквозь землю, никогда еще ей не было так стыдно, ей казалось, что она разрушила самый интимный момент их любви. Но сейчас Джемма шла по залитому светом залу, где много лет назад они с Николя вальсировали, улыбалась, вспоминая, как Ник бережно доставал цветки жасмина из ее волос, и понимала, что та ночь все-таки стала самым романтичным ее воспоминанием.

– Джемма-Виктория, что это ты напялила? – Мадам Надин возникла перед Джеммой как черт из табакерки. – Ты разве на детский утренник пришла? Что еще за самодеятельность? – злобно шипела Надин на ухо племяннице, стараясь сохранить как можно более невозмутимый вид. Но внутри у нее все кипело. Она не любила, когда кто-то нарушал ее планы.

– Не злись, вот увидишь, Глеб будет в восторге, – стараясь успокоить тетю, прошептала девушка.

– Сомневаюсь, ни на кого я не могу положиться, – скептически скривившись, ответила Надин. – Хорошо, что у меня всегда есть запасной план, – сказав это, Надин тут же отвернулась от племянницы, будто совсем потеряла к ней интерес, и гордо прошествовала прочь, к центру зала, где конкурсантки в белоснежных платьях и венках уже начали танцевать Персиковый вальс.

Стараясь всегда держать все под контролем, Надин практически никогда не расслаблялась и редко испытывала удовольствие, не говоря уже об умиротворении. Как и свойственно людям подобного склада, стресс и переживания были ее постоянными спутниками. Стоило ей разобраться с одним делом, в ее сознании, как исполины, вырастали новые тревоги об урожаях, работниках, благоустройстве, но и когда с глобальными задачами было все в порядке, назойливые маленькие несовершенства повсюду вылезали из неровно подстриженных кустов самшита, торчали недокрашенной балкой кровли, отколотым краем блюдца, не давая Надин ни на минуту расслабиться. Вот и сейчас, когда все в зале с восторгом и благоговением наблюдали, как дебютантки, подобные лесным феям, кружились, легко перебирая ножками, будто не весили ничего, мадам Надин недовольно поглядывала на конкурсантку под номером шесть, которая то и дело нарушала танцевальный рисунок, и готова была уже вытащить ее из круга, чтобы не портить картину, как вдруг кто-то дотронулся до ее плеча. Дама обернулась, и перед ее взором возникло лицо, заставившее на секунду побледнеть. Перед ней стояла жена Петра Ивановича, того самого скульптора, которого арестовали из-за смерти Андрея Дижэ.

– Надин, я понимаю, что не вовремя, но мне срочно нужно с вами поговорить.

– Да уж, точно сейчас не до разговоров, – недовольно скривив губы, произнесла Надин, но все же последовала за уже немолодой, траурно одетой женщиной, резко контрастирующей своим видом с изысканно наряженными дамами бала.

Женщины прошли в одно из хозяйственных помещений, расположенных рядом с большим залом, которое во время балов и масштабных праздников служило гримеркой, и Надин, понимая, о чем пойдет речь, предусмотрительно плотно прикрыла за собой дверь.

– Петр будет недоволен, если узнает, что я решила к вам обратиться, но у нас нет выхода, ему нужен хороший адвокат, – начала женщина, она терла платком вспотевшие ладони, потом начала усиленно растирать лоб. На ее осунувшемся лице были заметны следы тяжелой бессонной ночи. – Вы не подумайте, у нас есть деньги, но где взять хорошего специалиста? Я в растерянности.

– Странно, я думала, что Петра Ивановича уже отпустили, считала его арест недоразумением, – изображая абсолютную неосведомленность в судьбе скульптора, бесстрастно произнесла Надин, указывая женщине на стул. – Вы садитесь и спокойно расскажите все, что вам известно.

– Так бы и случилось, если бы у Пети было подтвержденное алиби, но он всю ночь провел в мастерской, и никто не может это засвидетельствовать.

– Вы сказали в полиции, что он был в мастерской? – спросила отстраненно Надин.

– Ну да, я сказала все как было: вечером он собрал бумаги с эскизами, инструменты, отправился в мастерскую и так торопился, что забыл термос с чаем. Я хотела сходить к нему, отнести чай, но меня отвлек телефонный звонок, соседка, точно помню, она просила у меня рецепт гуляша…

Надин почти не слушала, что говорила жена Петра Ивановича, она размышляла, какое удивительно неприятное и тягостное чувство – знать о человеке тайны, которые он тебе не доверял, но еще более тяжелым для Надин было знать то, что эта женщина сама не знала о себе, то, что могло ее уничтожить, раздавить. Дама на секунду представила себя доктором, который знает о страшном диагнозе пациента, но, в отличие от всякого врача, для которого объявить пациенту его участь неизбежно, Надин несла в себе тайну совсем другого рода и уж точно не собиралась ее озвучивать, а по возможности хотела унести с собой в могилу.

Женщина еще что-то говорила и говорила, периодически всхлипывала, винила себя, что так и не отнесла мужу чай, и снова говорила о готовке, о саде и о девятичасовых новостях.