— Ах! Вы рассчитываете прельстить ее именно этим?
— Да, ибо я надеюсь, что у нее будет благородная и правдивая душа, которая сможет оценить всю прелесть непорочной любви двух искренних сердец. Чтобы пленить эту девушку, я расскажу ей о счастье так, как я его понимаю. Прежде всего это будет счастье двух молодых людей, отдавшихся друг другу без всяких скрытых умыслов и ставших единым целым. Один из них будет заботлив, услужлив и прозорлив; другая — добра и верна; он станет приобщать свою подругу к красотам природы и чудесам человеческого разума, чтобы она могла разделить с ним тихую радость, которую они доставляют, а возлюбленная станет обучать своего друга таинственной нежности, которую Бог вложил в сердце женщины, и рассказывать ему обо всех своих мыслях и благих делах. Я также надеюсь покорить эту девушку более строгой, но не менее заманчивой ролью матери большого семейства, окруженной прекрасными детьми, в ком отец и мать вместе продолжают жить, причем дети на примере матери учатся терпению, честности и самопожертвованию, а у отца узнают, как своим трудолюбием служить одновременно Богу, истине и отчизне. Наконец, я смогу пообещать своей избраннице, что она упокоится смертью праведницы, тихо уснув в объятиях единственного на свете человека, которого она любила, с верой, что скоро снова встретится с ним в царстве вечности. Неужели вы думаете, Юберта, что все это не стоит бала и танцев?
Валентин говорил с воодушевлением, и его голос, жесты, а также слова, видимо, произвели на девушку сильное впечатление; она смотрела на него с вниманием, за которым таилась какая-то сокровенная мысль.
— Наверное, вы правы, господин Валентин — произнесла Юберта, чтобы что-то сказать в ответ молодому человеку, когда он закончил, но было ясно: слова девушки не выражали того, что творилось в ее душе, — наверное, вы правы, и все же танцы тоже большое удовольствие.
Затем, словно только сейчас заметив, что они с Валентином оказались одни в пустынном месте, и словно осознав, наконец, всю опасность разговора с глазу на глаз с мужчиной, Юберта с необычайной поспешностью произнесла:
— Уже поздно, и дедушка будет волноваться. Давайте вернемся, господин Валентин, я прошу вас.
Валентин отвязал лодку, и течение стало быстро уносить ее; затем он взялся за весла и направил лодку в сторону деревни.
Юберта сидела на корме; она не щебетала больше, как обычно, а оставалась безмолвной и задумчивой; ее подбородок покоился на ладони, а рука упиралась в колено; временами девушка поднимала свои голубые глаза и смотрела на молодого человека с любопытством и тревогой.
Когда они стали удаляться, из-за куста стрелолисты и ка показалась голова капитана “Чайки”, вынужденного из-за движения лодки покинуть свое прежнее убежище и спрятаться в другом месте.
— Все равно, — заговорил вслух Ришар, — ты напрасно твердишь ей о добродетели; благодаря тебе я теперь знаю, как к ней подступиться. Мы идем рука об руку, дружище Валентин, и теперь самое время решить, кому достанется красотка.
Скульптор бросился в воду и переплыл реку лихими матросскими саженками; выйдя на берег, он привел в порядок одежду и направился к членам своей команды. Весь вечер у капитана был сияющий вид; он и его подчиненные, как истинные дети Нептуна, веселились до самого утра.
XVI
ПРАЗДНИК В ЛА-ВАРЕННЕ
Вернувшись в их квартиру на улице Сен-Сабена, Ришар не стал требовать у друга никаких объяснений и в дальнейшем избегал разговоров о старом Гишаре и его внучке, притворяясь, что ему это не интересно, и, таким образом, вводя ювелира в заблуждение.
В следующее воскресенье Валентин спросил скульптора, не хочет ли он отправиться с ним в Ла-Варенну; когда они вновь встретились с Беляночкой, ювелир заметил, что поведение капитана “Чайки” по отношению к девушке сильно изменилось: он по-прежнему держался с ней так же развязно, как и с прочими женщинами, но уже не допускал при общении с хорошенькой рыбачкой тех дерзких вольностей, какие позволял себе в первые дни их знакомства.
Валентин полагал, что скульптор полностью избавился от своей прихоти, и с удовлетворением заметил, что обладает достаточным влиянием, чтобы отговорить друга от его замысла; в глубине же души он испытывал безотчетную радость, выражавшуюся во все возраставшей дружеской признательности, о причинах которой Ришар догадывался. Раньше молодой ювелир считал себя обязанным сдерживать свое чувство, а теперь оно избавилось от оков и быстро овладело его душой. Об этом без труда можно было судить по его нежным взглядам на Юберту, когда он был с ней рядом, по восторгу, с каким он ловил каждое ее слово, по его задумчивому виду и печали, написанной на его лице, когда он возвращался в Париж. Однако молодой человек, по-видимому, считал, что, с тех пор как он попросил друга пожертвовать своей прихотью ради их дружбы, прошло слишком мало времени и он пока не вправе притязать на место в сердце Юберты, которое Валентин умышленно оставлял свободным, хотя, в отличие от Ришара, имел серьезные намерения по отношению к девушке. Он умалчивал о том, что происходит в его сердце, и больше не заводил с Юбертой речи о любви и браке, как в тот день, когда капитан “Чайки” подслушал их разговор на реке.
Юберта относилась к обоим друзьям примерно одинаково, испытывая к тому и другому бесхитростную симпатию, сердечное радушие и детскую нежность; однако, если бы понадобилось установить какое-нибудь различие в ее отношении к ним, то следовало бы отметить, что, по мере того как Валентин становился все более предупредительным и пылким по отношению к девушке, она отвечала ему все более холодно и сдержанно, в то же время ласково поглядывая на Ришара, ограничившего с некоторых пор свои притязания тем, что позволительно в дружеском общении. Когда Юберта оставалась с Валентином наедине, она выглядела смущенной, задумчивой и чуть ли не печальной, мало говорила и почти не улыбалась, как будто хотела, чтобы их разговор с глазу на глаз поскорее закончился. Когда же приходил Ришар, она вела себя непринужденно, со свойственной ей живостью — одним словом, вновь становилась сама собой.
Будучи мнительным, подобно всем влюбленным, Валентин, очевидно, заметил, что Юберта относится к нему и его другу с разной долей симпатии; видимо сомневаясь в искренности внучки Франсуа Гишара, а также из-за соображений, о которых мы только что упомянули, он не спешил признаваться ей в любви.
И вот настал сентябрь; в первых числах его в Ла-Варенне должен был состояться деревенский праздник.
На протяжении двух месяцев г-н Батифоль был всецело поглощен подготовкой к этому торжеству, что позволило ему отвлечься от горьких воспоминаний о своем злополучном приключении.
Лишь только стены новой деревни показались над землей, как ее создатели принялись строить несбыточные планы по поводу ее будущего, с завистью поглядывая в сторону соседних селений.
Послушать их, так правительство должно было оставить свои тревоги по поводу недружелюбного отношения к нему европейских государств и заняться благоустройством Ла-Варенны — пожаловать ей церковь, школу, пожарную водокачку, — одним словом, все те учреждения, включая сельскую полицию, которые оно без всяких споров жертвовало населенным пунктам, хотя и более многолюдным, но, безусловно, несравнимым с новым центром по части исключительной незаурядности каждого из его обитателей.
Патриоты Ла-Варенны вскоре дошли до того, что стали оспаривать у Сен-Мора право иметь ратушу, требуя для себя городских привилегий.
Как и следовало ожидать, столь честолюбивые притязания, сопровождавшиеся упреками в адрес властей, не возымели никакого успеха и были отвергнуты; тогда жители Ла-Варенны попытались вознаградить себя мелочами.
В Сен-Море уже был свой праздник, и обитатели полуострова решили последовать примеру соседей.
Господин Батифоль, подавший эту идею, всячески разжигал аппетиты земляков; он понимал значение и ценность рекламы и охотно прибегал к ней, чтобы поскорее отделаться от остававшейся у него земли, однако затея Батифоля требовала больших расходов, и это его останавливало; наконец он придумал, как осуществить свой замысел за счет сограждан и решительно встал во главе данного начинания.